Петля
Шрифт:
Однако при последних моих словах у него со злостью вырывается:
— Вот он и лазил. А я ничего не знаю.
— Куда он лазил?
— Куда говорит, туда и лазил.
— В котлован, значит?
— Значит, туда…
— А ты сам-то это видел?
Такая постановка вопроса его, кажется, устраивает. Роль стороннего наблюдателя представляется ему вполне безопасной, и дальше Зинченко отвечает на мои вопросы уже охотнее:
— Ну, видел.
— А еще что ты тогда видел?
— Ну… как вылез.
— Что ты еще своими глазами
— Не помню… ей-богу…
Он уловил что-то в моем тоне особенное, он уже догадался, что я действительно многое знаю и сейчас, именно сейчас скажу что-то такое, от чего полетят все его защитные бастионы, все рогатки, за которыми он прячется. Ох, какой страх сидит в нем! Как только можно жить с таким страхом, не понимаю.
И я тихо спрашиваю:
— Как звали ту женщину, Иван? Ты ведь помнишь.
— Не помню.
— Забыл?
Он со злостью смотрит на меня.
— Ты не лови, начальник. Сказал, не знаю, и все. Понял?
— Я другое понял, Иван. Только учти, это тебе не поможет. Ты знаешь имя той женщины. Федор говорит, что ты даже год ее рождения помнишь. И что деньги ты тоже взял.
Зинченко вздрагивает так явственно, что даже сам пугается. И смотрит на меня своими рыжими злющими глазами. Да, теперь у него сомнений нет, что Федьку мы взяли и что он все нам рассказал. Сомнений-то у него, может быть, и нет, но на что это открытие его толкнет, угадать пока невозможно. И сам Зинченко это тоже пока не решил. Он только опускает голову и молчит. Он не знает, на что решиться.
Я тоже молчу.
Наконец, не поднимая головы, Зинченко цедит сквозь зубы:
— Денег не брал… В котлован не лазил… А как звать, помню. Федька сказал.
— Как же ее звали?
— Вера. Фамилия Топилина…
— Верно. И поехали вы оттуда на Казанку. Это тоже верно?
— Тоже…
— Грузили вы там один вагон-ресторан. Кто в нем директор-то, помнишь?
— Зинаида Герасимовна…
— Правильно. Так и Федька сказал. А кому-нибудь вы в ту ночь рассказывали про смерть Веры Топилиной? Вот выпили вы там, у Зинаиды Герасимовны…
— Ей и рассказали.
— Так. Ей, значит. А еще кто-нибудь там с вами выпивал?
— Не помню уж. Вроде никого больше не было. Эх… Да разве вы поверите?
Иван поднимает голову, раздраженно отбрасывает рукой волосы за спину и смотрит на меня. И я вдруг подмечаю в рыжих его глазах уже не злость, а тоску и усталость. И этот раздраженный жест рукой почему-то нравится мне. Кажется, ненавистны ему эти кудри по последней мужской моде.
— Зачем отпустил-то? — спрашиваю я, кивком указывая на его шевелюру.
Иван хмурится.
— А-а!.. Все Надька.
И неожиданно мне становится его жалко. Это он хотел понравиться собственной жене — вот в чем дело, скорей всего. Пытался вернуть ее. Угодить хотел, дуралей. Сильно же, наверное, любил ее. Ну, а когда ничего не помогло и все пошло под откос, он отвез дочку в деревню, к слепой матери.
— А знаешь, Иван, — говорю я, — сейчас я тебе верю. Все больше верю. Потому что сейчас ты о человеческой совести подумал. О том, например, что у Нади-то ее нет, совести. Верно говорю?
— Ну… — передергивает плечами Иван.
— Что она и жена плохая, и мать никудышная. О дочке-то она скучает, не знаешь?
— Некогда ей скучать.
— Ну вот. А от ее совести, может, к своей перейдешь? У тебя она есть? Ну, дочку ты у Нади отнял. Допустим, поделом, правильно. А дальше? К слепой матери в деревню отправил? А та сама из милости в колхозе живет, говорят. Так есть у тебя-то совесть, Иван?
Лицо у Зинченко становится совсем белым, губы нервно подергиваются и глаза суживаются от злости. Он цедит сквозь зубы, готовый, кажется, броситься на меня:
— Да кто тебе все это сказал? Кто тут заместо меня разобраться может? Чье это собачье дело?! «Из милости»… Да она у младшего моего братени в доме живет. В семье. И Ленка моя там. Сыта, ухожена, не то что при матери. А братень там человек уважаемый, бригадир. Да я, если захочу… А! — самого себя обрывает Зинченко и взмахивает кулаком. — Чего уж теперь говорить. По Федькиной милости теперь вот горю как швед.
— Уж лучше бы ты, Иван, в деревню уехал, что ли, — досадливо говорю я, невольно заражаясь его тоской и злостью. — Жалкая у тебя тут получается жизнь, понимаешь? Недостойная человека жизнь. И не Федька тут виноват. Чего уж на Федьку все валить. Ты ведь сам его выбрал.
— Это точно… — глядя в пол, соглашается Зинченко.
Некоторое время мы молчим, словно приходя в себя после этой для нас обоих неожиданной схватки. Потом я спрашиваю:
— Скажи, Иван, честно, разве ты в котлован не спускался?
— Не… — трясет своей гривой он, не поднимая головы. — Я покойников боюсь.
Вздохнув, он выпрямляется на стуле и смотрит в сторону.
— А деньги? — снова спрашиваю я. — Как их поделили?
— Да никак. Федька дал мне две красненьких. Ну и…
— И сказал, — усмехнувшись, заканчиваю я, — что вы с ним теперь одной веревочкой связаны. Если его посадят, то и тебе сидеть. Так, что ли?
— Так…
— А ты ему поверил. А как же! Он небось уже под судом был. Уже все прошел. Ты и поверил, да?
— Поверил…
И в рыжих его глазах светится сейчас такая тоска, что лучше в них не заглядывать.
— Федьку ждет страшный суд, последний, — жестко говорю я. — Федька застрелил человека. И стрелял в другого, — я чуть не добавляю «в меня», но вовремя удерживаюсь. — Это бандит и убийца. У него ничего уже святого в жизни не осталось. Зверем живет. — Я невольно вспоминаю Анну Сергеевну, детский голос ночью из-за стенки, говоривший страшные, совсем не детские слова. — И дома он зверем был, — добавляю я.