Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
Пока слуги ещё не внесли подносы с питиями и яствами, Пётр Павлович успел сообщить маркизу, что большая часть Лифляндии и Эстляндии издревле принадлежала России, чему ясное свидетельство, что город Дерпт прежде прозывался Юрьев от российского князя Георгия Ярославича в лето от Рождества Христова 1026-е. И Ревель, по свидетельству древних российских летописей, назывался Колывань и был под Новгородом. И всё это находит подтверждение в актах и договорах, восходящих ко временам благоверного князя Александра Невского, шведских королей Густава I [74] , Эрика, Карла IX и других.
74
Густав I
Маркиз слушал внимательно, ибо понимал, что вряд ли сумеет одолеть сочинение вице-канцлера. Меж тем некоторые его факты представлялись ему любопытными и достойными сообщения в депешах кардиналу Дюбуа.
Пётр Павлович углубился в дебри истории и под монотонное журчание его голоса, действовавшее усыпительно, маркиз время от времени стал задрёмывать.
— «Мним, что не токмо всей Европе, — читал Шафиров, — но и иным отдалённым народам известно, как его царское величество, ныне благополучно государствующий Пётр Первый, побуждён острым и от натуры просвещённым своим разумом и новожелательством видеть европейские политизованные (обученный) государства, которых ни он, ни предки его ради необыкновения в том по прежним обычаям не видали, дабы при том... подданных своих к путешествию в чужие край и восприятию добрых нравов и к обучению потребных к тому языков возбудить...»
Тут раздался деликатный стук в дверь, пробудивший маркиза к реальности, и чередой вошли лакеи с подносами. Пётр Павлович был гурман, коим стал он после долгого сидения в аманатах в Семибашенном замке турецкой столицы. И, как все гурманы, любил и сам поесть, и гостей попотчевать.
Кампредону и прежде доводилось слышать, что Пётр затеял войну с опасным противником королём Карлом XII ради отвоевания исконных российских земель на севере и на западе, но, как все европейские дипломаты, относился к этому весьма скептически. Шафиров, как видно, немало покопался, дабы обосновать эти претензии.
— Скажите, барон, вы предприняли своё сочинение по велению вашего государя?
Пётр Павлович кивнул — рот его был набит. Прожевав, он заметил:
— Я приступил к собирательству летописных бумаг ещё тогда, когда шла война. Но изрядный толчок был даден гибелью короля Карла, сего воинственного паладина. Стало ясно, что его преемники вскоре иссякнут, ибо у них не было того пылу и жару, равно и желания продолжать войну. Так оно и вышло. Когда я доложил государю о своём замысле, он повелел ускорить работу, равно и поручил участвовать в заключении Ништадтского мира со шведом.
— Я слышал, — осторожно продолжал маркиз, — что государь ваш поручил Макарову собирание материалов об истории этой войны и что он не перестаёт самолично заполнять страницы этой истории.
— Выпейте, дражайший маркиз, это прекрасное вино — его прислали мне из герцогских подвалов. — И Пётр Павлович поднял свой бокал. — Ваше здоровье! — Нежный звон хрусталя аккомпанировал тосту. — Не правда ли, такого вина вы давно не пивали?
Маркизу пришлось согласиться — вино было действительно превосходно. Но его несколько удивило нежелание Шафирова отвечать на последний вопрос. Что это — ревность, завистливость? Неужто он видит в этом попытку умалить значение его собственного сочинения, столь верноподданно написанного, отодвинуть его в тень?
Наконец Пётр Павлович заговорил. И маркиз понял, что он и в самом деле видит некое умаление своего труда и своих заслуг. Он был очень самолюбив, Пётр Павлович Шафиров. Самолюбие его сильно возросло после возвращения из Царьграда. Он чувствовал себя героем,
«Ему бы следовало не зарываться, — размышлял тем временем Кампредон. — Неужели он не понимает, что при всей разумности и практичности русского царя существует Рубикон, который он никогда не перейдёт. Этот Рубикон — происхождение. Происхождение, родовитость, корни. Как ни люб был царю Лефорт, этот дебошан французский [75] , выше адмиральского чина он не поднялся. Какие могут быть претензии у крещёного еврея, корни которого бог знает где, но не в Русской земле. Он и так вознесён сверх всякой меры: вице-канцлер, тайный советник, президент коллегии, к царю вхож. Вся родня его устроена лучшим образом...»
75
...этот дебошан французский... — Лефорт Франц Яковлевич (1656—1699) — происходил из Женевы (Швейцария). Сподвижник Петра I, «первый русский адмирал».
— Да, государь поручил сбор материалов Макарову, — заговорил наконец Шафиров с некоторой горечью в голосе. — Но сие понять можно: Макаров — лицо, приближённое к его величеству, через его руки проходят не только текущие бумаги, но и всё, что присылают по указам из древних книг и летописей. Первоначально замысел был такой: описать все события Северной войны. Но государь вышел из этого круга, задумавши описать все достопамятные происшествия в истории Руси. Я свою задачу исполнил с достойностью. — Голос Кафирова окреп, в нём явились самодовольные нотки. — Поглядим же, каково исполнят остальные.
— Под остальными вы разумеете Макарова и государя? — невинным тоном задал вопрос маркиз.
— Да, само собою, — запальчиво произнёс Пётр Павлович и осёкся. Он понял, что выдаёт себя с головой, что маркиз хоть и верный человек, но проговариваться и перед ним не следует, ибо по чистой случайности это может дойти до ушей государя. И что вообще грех ему роптать, ибо всё, что он ни задумывал, было исполнено.
— Надеюсь, дорогой маркиз, — заговорил он горячо, — вы не подумали, что я обижен и что, боже упаси, я ревную. Наш государь — голова всему, всем предприятиям в государстве. Его интерес распростирается на все стороны жизни государства, он всему направитель и устроитель. Он направляет всех нас на составление истории государства Российского, ибо таковой истории, коя была бы всеобъемлюща, у нас, к сожалению, нет.
— Как я понял, есть лишь разрозненные сведения в летописи.
— Вот именно. А надобно иметь нечто вроде Пуфендорфиевых сочинений о естественном праве и праве народов и его всеобъемлющих историй. Государь весьма ценит этого маститого учёного и не раз ставил его нам в пример.
Принесли трубки. Собеседники принялись дымить. Пётр Павлович не испытывал при этом никакого удовольствия. Напротив, глаза его слезились, он беспрерывно кашлял. Но... Положение обязывало. Обычай этот ввёл его величество, курение трубки почиталось непременным хорошим тоном и признаком европейства. То же и Кампредон, хотя маркиз и научился затягиваться и при этом испытывать нечто вроде удовольствия, однако оно было трудноуловимо.