Певерил Пик
Шрифт:
— Сударыня, — прервал Певерил, — зачем вы печалитесь, обращая внимание на недостатки, которые следует приписать скорее изменению нравов, нежели каким-либо порокам моего благородного друга? Дайте ему случай исполнить свой долг — все равно в мирное ли, в военное ли время, — и я готов понести наказание, если он не окажется достоин твоего высокого сана.
— Да, — отвечала графиня, — но когда же веления долга заглушат в нем голос праздности, призывающий к пустым в суетным забавам? Отец его был человеком совершенно иного склада, и мне часто приходилось умолять его не изнурять свое здоровье и отдохнуть от строгого исполнения обязанностей, налагаемых высоким саном.
— Но согласитесь, миледи, что обязанности, к исполнению коих был призван ваш достопочтенный покойный супруг, были гораздо важнее и затруднительнее тех, которые ожидают вашего сына.
— Этого я не знаю, — возразила графиня. — Колесо, как видно, опять завертелось, и, быть может, происшествия, подобные тем, свидетельницей коих я была в юные годы, повторятся вновь. Что ж, Шарлотта де ла Тремуйль обременена годами, но не пала духом. Именно об этом я и хотела говорить с вами, мой юный друг. Со времени нашей первой встречи, с той минуты, когда я, выйдя из своего убежища в замке Мартиндейл, подобно призраку предстала пред вашим детским взором и убедилась в вашей отваге, мне было приятно думать, что вы — достойный потомок Стэнли и Певерилов. Надеюсь, что воспитание, полученное вами в моем доме, соответствовало моему уважению к вам. Нет, я не нуждаюсь в благодарности. Я прошу от вас услуги, быть может не совсем для вас безопасной, но такой, которую при теперешних обстоятельствах никто лучше вас не сможет оказать нашему дому.
Вы всегда были для меня доброй госпожой, великодушной повелительницей и, я бы даже сказал, заботливою матерью, — отвечал Певерил. — Вы имеете право располагать жизнью и смертью всех, кто носит имя Стэнли, и вам принадлежит вся кровь в моих жилах note 30 .
— Известия, полученные мною из Англии, — сказала графиня, — напоминают скорее горячечный бред, нежели точные сведения, каких я могла бы ожидать от корреспондентов, подобных моим. Слова их похожи на. бессвязные речи лунатиков, пересказывающих свои видения. Говорят, будто обнаружен составленный католиками заговор — настоящий или мнимый, и что страх, который он внушает, распространился гораздо шире, чем во время заговора пятого ноября. Размеры его кажутся совершенно невероятными и подтверждаются лишь показаниями самых жалких и ничтожных негодяев, какие только есть на свете; но легковерный английский народ принимает все за чистую монету.
Note30
Читатель, разумеется, помнит, что граф Дерби был главою великого рода Стэнли. (Прим. автора.)
— Странно, что подобное заблуждение возникло без каких-либо действительных причин, — заметил Джулиан.
— Я хоть и католичка, но отнюдь не ханжа, — отвечала графиня. — Я давно опасалась, что похвальное рвение, с которым наши священники умножают число новообращенных, возбудит подозрительность английского народа. С тех пор как герцог Йоркский принял католичество, их усилия удвоились, равно как ненависть и зависть протестантов. Мне кажется, есть достаточно оснований подозревать, что герцог предан своей вере более, нежели своему отечеству, и что фанатизм побудил его сделать то же, что сделал его брат из своей ненасытной жадности мота и повесы, а именно — вступить в связь с Францией, на что Англия имеет слишком много причин жаловаться. Однако чудовищные, бессмысленные выдумки о заговоре и убийствах, об огне и крови, воображаемые армии, предполагаемая резня — всю эту кучу нелепостей не могла бы переварить даже грубая чернь, падкая на чудеса и страхи, а между тем обе палаты принимают их за истину, и никто не осмеливается в них усомниться, боясь прослыть другом кровожадных папистов и сторонником их адских и варварских планов.
— Но что говорят люди, которых эти дикие слухи должны касаться ближе всего? — спросил Джулиан. — Что говорят сами английские католики — многочисленная и богатая партия, насчитывающая столько благородных имен?
— Сердца их замерли от страха, — отвечала графиня. — Они похожи на стадо овец, которых загнали на бойню, чтобы мясник мог выбрать любую себе по вкусу. В неясных и коротких известиях, которые я получила из верных рук, говорится, что они предвидят свою и нашу гибель — так глубоко всеобщее уныние, так безгранично отчаяние.
— Но король, король и протестанты-роялисты, что говорят они о надвигающейся грозе?
— Себялюбивый и расчетливый Карл раболепно склоняется пред бурей; он скорее позволит, чтобы топор и петля лишали жизни самых безупречных мужей из числа его подданных, нежели согласится потерять хотя бы час наслаждений, пытаясь их спасти. Что до роялистов, то они либо впали в исступление, как все протестанты, либо равнодушно держатся в стороне, боясь выказать участие к злополучным католикам, дабы их не сочли единомышленниками и пособниками ужасного заговора, в который те якобы вступили. По правде говоря, я не могу их винить. Трудно ожидать, что одно лишь сострадание к гонимой секте или (что встречается еще реже) отвлеченная любовь к справедливости могут заставить людей навлечь на себя пробудившуюся ярость целого народа, ибо общее возбуждение так сильно, что всякого, кто хотя бы чуть-чуть усомнится в чудовищных нелепостях, нагроможденных этими подлыми доносчиками, тотчас затравят, как злоумышленника, желавшего помешать раскрытию заговора. Буря и в самом деле ужасна, и хотя мы находимся вдали от мест, где она разразится, мы скоро почувствуем ее последствия.
— Лорд Дерби уже говорил мне об этом, — заметил Джулиан. — Он сказал, что на остров посланы агенты с целью поднять мятеж.
— Да, — подтвердила графиня, и в глазах ее вспыхнул огонь, — и если бы кое-кто слушался моих советов, их поймали бы на месте преступления и обошлись бы с ними так, чтоб другим неповадно было являться в наше суверенное королевство с подобными поручениями. Однако сыну моему, который обыкновенно столь непростительно пренебрегает своими делами, все же угодно было заняться ими в эту решительную минуту.
— Я рад слышать, что меры предосторожности, принятые кузеном, совершенно расстроили планы заговорщиков, — сказал Певерил.
— Лишь на некоторое время, Джулиан, тогда как эти меры должны были бы заставить даже самых дерзких людей дрожать от страха при одной мысли о подобном посягательстве на наши права в будущем. Правда, теперешний план Дерби еще опаснее, но в нем есть что-то рыцарское, и мне это приятно.
— Что это за план, миледи, и не могу ли я разделить или предотвратить эти опасности? — с волнением спросил Джулиан.
— Он хочет немедленно отправиться в Лондон, — отвечала графиня. — Он, по его словам, не просто феодальный властитель маленького острова, но также один из благородных пэров Англии, и потому не должен спокойно сидеть в безвестном и уединенном замке, когда его имя и имя его матери порочат перед королем и согражданами. Он намерен занять свое место в палате лордов и публично потребовать наказания пристрастных и злонамеренных свидетелей, которые оскорбили его дом.
— Это благородное решение, достойное моего друга, — сказал Джулиан Певерил. — Я поеду с ним и разделю его участь, какою бы она ни была.
— Увы, наивный мальчик — воскликнула графиня. — Искать справедливости у предубежденного и разъяренного народа — все равно что просить сострадания у голодного льва. Народ подобен безумцу, который в припадке бешенства безжалостно убивает своего лучшего друга и, лишь очнувшись, в изумлении созерцает и оплакивает собственную жестокость.
— Простите, миледи, — сказал Джулиан, — но этого не может быть. Благородный и великодушный народ Англии нельзя ввести в такое странное заблуждение. Каковы бы ни были предрассудки черни, палаты парламента не могут заразиться ими и забыть свое достоинство.