Пейзаж с бурей и двумя влюбленными
Шрифт:
В порыве благодарности, жалости Женевьева прильнула к Доменику и крепко поцеловала его. Он ответил на ее поцелуй со всей страстью, которая кипела в нем. За одним поцелуем последовал второй, третий... Они следовали один за другим, без счета, и каждый был маленьким объяснением в любви. И Женевьева почувствовала, как в ней вновь поднимается горячая волна — та самая, что захлестывала Доменика, та, что лишила ее рассудка несколько дней назад. Хотя нет — эта страсть была другой. В ней не было похоти, одного лишь желания; зато в ней была нежность и горячая благодарность. И Женевьева отдалась этой волне полностью — не сдерживая больше себя, не рассуждая,
— А твоя теплица — она далеко отсюда?
Она плохо запомнила дорогу — вернее, совсем не запомнила. Пока они шли, Доменик то и дело наклонялся и целовал ее лицо, шею, плечи. А она в ответ улыбалась ему. Она знала, твердо знала, что то, что она сейчас делает — хорошо, и она не будет жалеть об этих минутах.
Потом были стеклянные стены, горячий и влажный воздух, насыщенный необычным, сладким и вместе с тем горьковатым, ароматом (“Это орхидеи, — услышала она голос Доменика. — Подожди, я сейчас... вот”, — и в руке у нее очутился никогда ею не виденный прекрасный цветок), маленькая комната с книжными шкафами по углам и диваном посередине. Встав прямо перед Домеником, Женевьева разделась и, подойдя к парню, положила руки ему на плечи.
— Вот я и пришла, — сказала она и сама расстегнула рубашку на груди у парня.
А потом были ласки — вначале осторожные, затем все более смелые, но одинаково нежные, и растущее наслаждение, которое наконец взорвалось в ней — не так, как было почти год назад с Даниэлем, товарищем по лицею (тогда это случилось с ней впервые) — а острее, глубже. И все время она видела лицо Доменика, его любящий и словно бы виноватый взгляд.
Потом они лежали, опустошенные, и никто не решался заговорить первым. Затем Доменик, приподнявшись на локте, бережно поцеловал ее и, собрав свою одежду, ушел в другую комнату. Когда они вышли из теплицы, на небе уже высыпали звезды, и воздух стал прохладен и свеж. Доменик набросил на плечи Женевьевы свою куртку. В молчании они подошли почти к самому замку и остановились.
— Думаю, дальше нам лучше идти порознь, — сказал Доменик и, помолчав, добавил: — Ты не думай, что я... Я все понимаю, что случилось и почему. Я очень, очень тебе благодарен — нет, не благодарен... не знаю, как сказать. Я всю жизнь буду помнить этот вечер. Ведь у нас это больше не повторится, правда?
Женевьева кивнула утвердительно, не зная, что сказать.
— Я это знал... с самого начала знал... — прошептал Доменик. — Ну и пусть! Пусть будет один лишь этот вечер. Это было так замечательно! И не подумай — никто никогда об этом не узнает.
— Я верю, — просто ответила Женевьева. — И я тоже тебе благодарна и тоже запомню тебя и этот вечер навсегда.
Вернувшись к себе, она долго не могла заснуть. Она ощущала одновременно опустошенность — и в то же время наполненность. Второй раз в жизни ей признавались в любви. Тогда, с Даниэлем, она тоже любила — или ей казалось, что она любит, но это чувство прошло быстро, как проходит нежная пора цветения абрикосов. Теперь она столкнулась с гораздо более сильным и зрелым чувством. И хотя она не смогла ответить на него взаимностью, но признательностью, пониманием ответила. Почему она не смогла полюбить Доменика? Чего ему не хватало? И каким будет человек, которого она полюбит всем сердцем? Она долго думала об этом, пока незаметно не заснула.
Следующий день выдался еще более тоскливым. С утра никого из обитателей замка не было видно —
Ничего не оставалось делать, как идти заниматься, и она так и поступила. Когда она уже выходила из флигеля, ей встретилась Эмилия. Домоправительница сообщила, что Катрин плохо себя чувствует, так что сегодня за обедом вновь придется прислуживать Женевьеве. Придется так придется, она ничего не имеет против.
Забравшись на свой платан и открыв том Тейяра де Шардена, Женевьева поняла, что заниматься ей сегодня совсем не хочется, а хочется поболтать. Увы — не с кем, некому ее сегодня отвлекать. С этой мыслью она углубилась в текст, стараясь максимально сосредоточиться и чувствуя, что это ей плохо удается. Внезапно она услышала снизу ставший уже знакомым голос:
— Простите, я вам не очень мешаю?
Взглянув вниз, девушка увидела Камиллу. Женевьева чуть не подпрыгнула на своем “кресле”: именно с Камиллой ей и хотелось поговорить!
— Ничуть не помешаете! — заверила она гостью. — Я уже заканчиваю. Никакие занятия почему-то сегодня не идут в голову. Я сейчас спущусь.
Помня о своем первом неудачном спуске, Женевьева постаралась на этот раз слезть не спеша и ничего не уронить, что ей в общем удалось. Они побрели по дорожкам парка.
— И я ничего не могу сегодня делать, не нахожу себе места, — призналась Камилла. — Пыталась найти кого-нибудь, но все словно под землю провалились. Даже мастерская Филиппа заперта. Я все думаю о наших — ведь завтра у них намечено восхождение. У меня почему-то тревожно на душе и плохие предчувствия.
— А вы верите в предчувствия, в интуицию? — спросила Женевьева.
— Да, я склонна им доверять, — подтвердила Камилла. — Раньше я довольно скептически относилась ко всему таинственному, считала это выдумкой, красивой сказкой. Но затем в моей жизни произошла загадочная история, я прикоснулась к самой настоящей тайне. Теперь не верить в предчувствия просто невозможно.
Вот оно! Та тайна, о которой говорил Вернон! Теперь Женевьева может узнать о ней из первых рук.
— А что это за тайна? Вы не расскажете мне о ней? — умоляющим тоном попросила Женевьева.
— Почему же, расскажу. Я была в командировке в маленьком городке в департаменте Дром. В свободное время мы с Робертом — мы с мужем там и познакомились — пошли осматривать замок баронов де Шателлэ. Там я увидела портрет женщины, жившей в шестнадцатом веке и как две капли воды похожей на меня. Ее звали Мария-Луиза д’Аргонь, и она погибла от преследований, потому что полюбила гугенота — врага их рода. Но чудесное заключалось не в этом — тем более что позже барон и баронесса обнаружили у нас общих предков и установили, что я тоже принадлежу к роду де Шателлэ. Тайна заключалась в том, — Камилла остановилась и внимательно посмотрела на Женевьеву, — что позже я обнаружила одну удивительную вещь: картина менялась в зависимости от моего настроения. Я была огорчена — и портрет хмурился. Я радовалась — и на портрете играла улыбка. Однако никто, кроме меня, этого не замечал. Женщина на портрете и я — одно лицо, понимаете? То есть это я жила четыреста лет назад, я любила своего врага, родила от него ребенка и погибла. Как же после этого я могу не верить в Тайну? Поэтому мне так не нравится мое дурное предчувствие.