Пифагор
Шрифт:
— Решение принято. И обсуждать мы его не будем, — торжественно произнёс эфор.
— Можно и не обсуждать. Но напомню, что ты родственник Дориды и ещё до моего рождения был заинтересован в том, чтобы у Клеомена не было соперников. Мать рассказала мне, что, как только стало известно, что она ожидает ребёнка, ты и другие родственники Дориды подняли шум и стали говорить, что она обманщица и намерена выдать за своего чужого ребёнка, которого тайно внесут в царские покои. Недаром отец потребовал свидетелей, которые бы могли удостоверить моё рождение. Вы кричали, что сами будете свидетелями, и, когда моей матери пришло время родить, ты со многими другими уселся рядом с нею. Поэтому
Четвероногая Кассандра
Все эти дни в Астипалее царила суматоха, словно Поликрату предстояло далёкое плавание, а не переправа на другой берег пролива. Готовили триеру, украшая её, как невесту к свадебной церемонии. Собирали «приданое» — всё, чем была богата Астипалея: пышные одежды, золотые и серебряные украшения, самых юных и привлекательных рабынь для гарема Оройта, в котором, по слухам, были женщины от всех населявших его обширную сатрапию народов, запасали провизию для сухопутного пути от Милета до Магнезии и обратно.
И вот наступил день отплытия. С утра гавань заполнилась жрецами и жрицами, тысячниками и друзьями, допущенными к участию в церемонии проводов. Помимо того, пришли сотни горожан по составленному Меандрием списку. Другие, не пропущенные к молу критскими стрелками, залезали на деревья, карабкались на крыши домов. Наконец из Астипалеи вышел Поликрат в синем, шитом золотыми нитями гиматии и дорожном петасе. Рядом с ним величественно выступал Меандрий, которому на время отъезда тирана была передана власть. За ними шагали ближайшие друзья Поликрата, и среди них кротонец Демокед, вернувший, как все знали, тирану здоровье и сопровождавший его к Оройту.
И хотя никто из провожавших и зевак не ожидал, что Поликрат поделится с ним доставшимися даром богатствами, все радовались, понимая, что должна возобновиться работа на доках и в мастерских потребуются их руки. И даже гетеры в надежде на возвращение золотых времён вышли из своих обиталищ принаряженными и подкрашенными и издалека посылали своему покровителю воздушные поцелуи.
Поликрат и его свита поднялись по украшенному цветами и свежей зеленью трапу и заняли места у обращённого к берегу борта. Стал у рулевого весла и кормчий. Засуетились матросы, отвязывая канаты и поднимая якорные камни. И когда триера уже оторвалась от берега, по проходу, образованному торжественно застывшими критянами, мелькнуло что-то чёрное. Послышался собачий вой, мгновенно вытеснивший все прочие звуки — приветственные выкрики провожатых, голос кормчего, звуки флейты, задававшей ритм гребцам, треск дров, горящих на переносном алтаре. Это Реся, запертая в лесхе, каким-то чудом вырвалась наружу и, отыскав дорогу к молу, высказала воем собственное отношение к происходящему. Была ли это любовь к Поликрату и тоска от расставания с ним, или животное хотело о чём-то предупредить? Такая мысль, должно быть, и пришла кому-то в голову. Во всяком случае, прозвучали слова, потом вспоминавшиеся много раз: «Четвероногая Кассандра».
Скала Паламеда
В один из дней Пифагор совершил прогулку к скале Паламеда. Его сопровождал Мнесарх, первенец Эвнома.
Видимо, у отца не хватало времени для общения с сыном, а излияния деда мальчику надоели, и он с жадным вниманием воспринимал рассказ Пифагора о прошлом этих мест. И юные самосцы вскоре уже не играли в войну, а, представляя себя невидимками, рубили головы Медузе и, сражаясь с морским чудовищем, освобождали Андромеду.
— Это крепость Персея? — спросил мальчик, когда они подошли к скале.
— Нет, — отозвался Пифагор. — Там, на вершине, дворец Паламеда.
— Он с Самоса?
— Нет, не из Кипарисии — так называли в древности нашу родину. Он с Эвбеи, протянувшейся вдоль побережья Беотии и Аттики. Неизвестно, что заставило его вместе с отцом Навплием, который считал себя сыном бога морей Посейдона, переселиться на Пелопоннес. Но они обосновались именно здесь, а не в городе Сикионе, как полагают некоторые. Это было в то время, когда в Микенах правил царь Агамемнон, сын Атрея, а в ещё не завоёванной дорийцами Спарте — его брат Менелай. Об этих героях ты знаешь по Гомеру. О Паламеде Гомер не пожелал рассказать.
— Почему? — спросил Мнесарх.
Пифагор показал на вершину:
— Я тебе это объясню там.
Они стали подниматься по вырезанным в скале ступеням. Подъём был крут. С уступа, где они остановились, открывался вид на дугу залива с белыми отмелями, островком в центре, на окаймлённую горами Арголиду от Аргоса и Тиринфа до едва различимых отсюда Микен.
Наконец они достигли вершины холма. Перед ними расстилалась необозримая равнина открытого моря с разбросанными то здесь, то там чёрными глыбами островов.
Мальчик притронулся к одному из отёсанных камней.
— Какие огромные камни, — сказал он. — Такие же, как в Тиринфе. И их тоже оставили киклопы?
— О нет, не киклопы — обыкновенные люди, обладавшие большими знаниями и навыками, чем мы. Киклопов породило удивление перед мощью ума тех, кто построил Тиринф и Микены, ибо теперь дворцы и могилы во многом уступают древним. Те люди кажутся нам великанами. Паламед же был их учителем и владыкой. Он изобрёл письмена. Не те, которыми мы пользуемся сейчас, а ныне забытые. Этими письменами он записал законы, и по ним жили многие годы, пока в эти места не вторглись воинственные дорийцы, заставившие местное население покинуть Пелопоннес. Среди беглецов были и ионийцы, заселившие Кипарисию и давшие ей имя Самос.
— А почему Гомер невзлюбил Паламеда? — спросил Мнесарх. — Он же ведь тоже был ионийцем.
— Теперь я об этом расскажу. Паламед, как я уже говорил, установил и записал законы. Среди них был закон, обязывающий юношей нести воинскую службу. От неё освобождались лишь больные и слабоумные. Как раз в то время Менелай и Агамемнон собирали отряд для набега на Трою, город более обширный и могущественный, чем Микены и Спарта. В это время на небольшом островке Итаке жил тогда ещё юный Одиссей, тот самый, хитростью которого будто бы была взята Троя. Не желая идти на войну, Одиссей притворился слабоумным.
— Значит, он был трусом! — воскликнул мальчик. — Зачем же Гомер его прославил?
— Этого я не знаю, — продолжил Пифагор не сразу. — Может быть, певец хотел угодить влиятельным родичам Одиссея. Но поведение этого героя в юные годы настолько противоречило всему тому, что рассказывалось о Троянской войне, что Гомер решил вовсе не упоминать Паламеда, ибо тот раскрыл обман Одиссея, которому пришлось отправиться вместе с другими аргосцами и обитателями островов, в том числе с Паламедом, в поход против Трои. И конечно, будучи по природе мстительным, Одиссей не простил Паламеду пережитого им позора и его погубил. Рассказывают, что он убедил Агамемнона на время переместить ахейский лагерь и зарыл под шатром Паламеда золото с табличкой, что это дар от троянского царя Приама, после чего сообщил Агамемнону, что Паламед предатель. Паламед был казнён. Посейдон, дед Паламеда, я думаю, за это обрёк Одиссея на долгие скитания.