Пикник на Аппалачской тропе
Шрифт:
Но друзья есть друзья. Я рассказал о проблеме представителю Национального научного фонда США в Мак-Мердо. Он посовещался где-то и пообещал бесплатное место на американском военно-транспортном самолете, одном из тех, что создают воздушный мост из Австралии в Лос-Анджелес с остановками в Крайстчерче, на Гавайских островах и в Лос-Анджелесе. Ну а уже из Лос-Анджелеса до КРРЕЛ и дальше — в Москву на стоимость моего аэрофлотовского билета долететь будет нетрудно. Еще даже лишние деньги останутся, на которые можно будет выписать «свободный билет» и использовать по своему желанию или не использовать и сэкономить деньги Аэрофлоту.
Итак, я жил в Мак-Мердо, доделывал не оконченные еще дела, ждал ответа из Москвы, использовал свободное время, чтобы немного отдохнуть перед новым броском. Жил я в рыбацком доме на припас и знакомился с тем, что сделали морские биологи за последнее время. И не знал о том, что вот уже второй день главная советская антарктическая станция Молодежная переживала тяжелую беду: 2 января 1979 года при взлете с аэродрома разбился самолет ИЛ-14. Командир самолета и его бортинженер погибли. Сильно пострадали и остальные члены экипажа и многие из пассажиров, которых самолет этот должен был доставить в поселок Мирный, расположенный на расстоянии двух тысяч километров от Молодежной. Шесть из пассажиров были в таком состоянии, что их необходимо было немедленно доставить в настоящий, хорошо оборудованный госпиталь на Большой земле. Иначе врачи не гарантировали им жизнь. Но на станции Молодежная не было самолета, который мог бы сделать это: ведь до Большой земли — более шести тысяч километров. Такой самолет был на главной американской антарктической станции Мак-Мердо, расположенной почти в четырех тысячах километров от Молодежной. И вот начальник советской антарктической экспедиции Евгений Сергеевич Короткевич, один из тех, кто был на том разбившемся самолете и теперь лежал в бинтах и гипсе, с разбитыми ногами и поврежденным позвоночником, принимает решение: вызывает к себе начальника радиостанции и шифровальщика и диктует текст двух радиограмм. Одна — начальнику главной антарктической американской станции Мак-Мердо с просьбой прислать самолет для срочной эвакуации сильно пострадавших в Новую Зеландию, другая — в Москву, с сообщением о своем решении и его мотивировкой.
Ах, как, наверное, трудно было принять это решение скромному и деликатному профессору Короткевичу.
Нелегкое решение. Ведь как-то так получилось, что традиционная наша этика общения с иностранцами заключается в том, что мы с готовностью идем им на помощь, но почти никогда не просим о помощи. И действительно, где реальные, твердые критерии того, когда надо обращаться за помощью, а когда не надо. Ведь в любой ситуации всегда находится прекрасный выход: подождать с принятием решения. И ситуация разрядится сама собой. В данном случае кто-то умрет, а кому-то станет лучше, и опасности для жизни уже не будет и без эвакуации. А когда пройдут еще месяцы — вообще будет трудно доказать, что реальная опасность существовала. И всегда найдется человек, который попробует усомниться в том, что начальник поступил правильно, обратившись за помощью. Все и так бы обошлось.
О подобных сомнениях говорит и то, что телеграмма на Мак-Мердо была послана Короткевичем почти через сутки после падения самолета. Большую часть этого времени начальник экспедиции, как и другие пострадавшие, находился в тяжелом сне-забытьи после уколов снотворного и обезболивающих.
Морские уставы корабельной службы, так охраняющие во всех флотах мира права и железную власть капитанов и командиров кораблей и судов, обычно содержат параграф, разрешающий в связи с резким изменением здоровья командира корабля одному из его офицеров принять на себя всю полноту командования. Но этим гипотетическим правом никто во всех флотах мира никогда не пользуется. Слишком велико чувство дисциплины и ответственности за такой поступок. Поэтому трудно упрекнуть помощников Короткевича за то, что они не воспользовались этим правом, а ждали, когда начальник экспедиции придет в себя.
Итак, я сидел в передвижном рыбацком домике на припае, знакомясь с тем, что сделали морские биологи, когда снаружи раздался характерный грохот вертолета, а еще через минуту в домик вошел молодой офицер в летном комбинезоне.
— Вы доктор Зотиков? Сэр, меня прислал мой командир. Он хочет срочно видеть вас. Не могли бы вы полететь со мной в штаб воздушных операций?
Я не удивился его приходу. Ведь все авиационные и морские операции по обеспечению американских исследовательских работ в Антарктиде осуществляются военными силами США. Использование военных для поддержки научных исследований разрешено специальным антарктическим договором.
В штабе я застал несколько старших офицеров, которых знал раньше, и моего приятеля — советского метеоролога Эдуарда Лысакова, который приехал сюда зимовать в качестве обменного ученого, как когда-то и я. Их командир сказал мне:
— Игор, я уже сказал Эду и хочу сообщить тебе. Час назад мы получили телеграмму с главной советской антарктической станции Молодежная. Там потерпел аварию советский самолет. Имеются раненые. Руководство экспедиции просит нас оказать помощь и прислать наш самолет, чтобы забрать и вывезти в госпиталь Новой Зеландии пострадавших. Подписал ее начальник экспедиции Короткевич, я уже дал команду срочно готовить машину, но хочу посоветоваться с вами. Что за человек Короткевич? Почему так лаконична телеграмма? Неизвестно ни сколько пострадавших, ни как велики их повреждения. Может, там просто кто-то сломал ногу или руку. Ведь полет в Молодежную для нас — это риск и большие затраты. Что ты думаешь об этом? Я выслушал Эда Лысакова. Теперь что скажешь ты?
Я объяснил ему наше отношение к просьбам о помощи от иностранцев и сказал, что если начальник экспедиции на такую просьбу пошел — значит, тяжесть повреждений у пострадавших огромна и отправка их с Молодежной на американском самолете является единственной возможностью спасти их жизнь.
— Я так и думал. И Эд сказал примерно то же. Итак, я правильно сделал, дав сразу команду готовить срочно самолет, не дожидаясь разрешения на это со стороны моего командования. Ведь по инструкции я должен ждать сначала этого разрешения. Ну, а теперь уже скоро машина будет готова. Я сам поведу ее. Заберем с собой врачей, все необходимое для скорой помощи. Эд Лысаков полетит с нашим самолетом. Ты, Игор, будешь ликвидировать языковой барьер во время переговоров с Молодежной здесь, в штабе.
Через несколько часов тяжелый четырехмоторный самолет «Геркулес С-130» с врачом, двумя его помощниками и Эдом Лысаковым вылетел в далекий путь. А я остался сидеть с радистом в штабе, помогая осуществлять связь между Мак-Мердо, Молодежной и затерянным где-то в пустынном антарктическом небе самолетом.
С момента вылета самолета мы держали непрерывный радиоконтакт с Молодежной. Но если обычно каждая телеграмма из Молодежной переводилась там сначала на английский язык — в Мак-Мердо читать по-русски никто не умел, — то сейчас радисты Молодежной передавали все прямо по-русски и телетайп печатал русский текст латинскими буквами. А контакт такой был очень нужен. Необходимо сообщить на самолет сведения об аэродроме Молодежной, его приводном маяке, возможностях дозаправки, сведения о больных… А сведения эти были не обнадеживающими. Сначала мы узнали, что шесть тяжело пострадавших полярников ожидают самолета. А потом, когда самолет был уже в воздухе, число это в одной из радиограмм с Молодежной уменьшилось до пяти, и мы с грустью решили, что кто-то умер, не дождавшись самолета: ведь резко поправиться за несколько часов невозможно. К счастью, в этот раз мы ошиблись. Много позднее, уже от самого Короткевича я узнал, что шестым в список на эвакуацию включили его самого. Но он отказался улететь и приказал вычеркнуть себя из списка.
Много-много часов просидел я с щуплым молодым человеком в очках, с редкими прилизанными волосами, в зеленой, свежевыстиранной, но неглаженой форменной рубашке и таких же брюках, подпоясанных черным матерчатым ремнем с блестящей металлической бляхой. Над нагрудным карманом рубашки крупными черными буквами было выведено: «Ю. С. Нэви», что значит по-русски: «ВМС США». Все вокруг были одеты так же. Только маленькие блестящие значки на уголках воротников этих рубашек были разные. У моего молодого человека в очках на воротничке были скромные три черных шеврона матроса — специалиста первого класса, у самого старшего — блестящие, расправившие крылья «птицы», как их называют американцы: знаки различия полковников и капитанов первого ранга. Я же выделялся среди зеленых рубашек своей ярко-красной шерстяной курткой — униформой американских ученых.
Я сидел вдвоем с моим матросом в маленькой комнатке без окон, в центре которой стоял видавший виды аппарат телетайпа. Рядом — простой раскладной стол, заваленный обрывками широкой, почему-то желтой телетайпной ленты, простая плетенная из проволоки корзина для мусора, заполненная обрывками такой же бумаги.
Телетайп время от времени неуверенно вздрагивал, начиная конвульсивно печатать текст передаваемой далеким русским радистом депеши. Я хватал оторванный для меня матросом кусок ленты, читал про себя, пытаясь понять русские слова, написанные латинскими буквами, потом на пустом месте листка писал текст этой телеграммы по-английски. Кто-нибудь из офицеров, работавших в соседней комнате, вбегал на звук работающего телетайпа, хватал мое сообщение и убегал обратно.