Пикник на Аппалачской тропе
Шрифт:
Это последнее его замечание я не совсем понял, но не стал расспрашивать, и мы расстались.
24 апреля, четверг.Похолодало. Но все равно весна берет свое. Огромные фруктовые деревья на полянках в обсерватории цветут в полную силу белым цветом. А в стороне — невысокие, типа наших яблонь, деревья, цветут почти красными цветами.
Сегодня после работы попробовал пройти от четырехэтажного океанологического корпуса, где помещается моя лаборатория, к огромному, красивому, как дворец, дому, где я одиноко живу. Продирался через колючки и вдруг вижу — куст дикой азалии весь в красных цветах, в рост человека. А рядом — огромные деревья, дубы, а вместо листьев иголки, как у ели, и много маленьких прошлогодних шишечек. А иголки — плоские и мягкие, скорее, узкие жесткие листья. У самого дома нашел еще одно такое же дерево, и на нем табличка с названием «хемлок». О, так это же дерево, которое растет только в Америке. Я же видел много хемлоков в лесах под Хановером, там, где их верхушки безжалостно откусывали дикобразы-поркупайны. Только в тех лесах хемлоки были не такие высокие. Теперь уже я смотрел на хемлоки как на старых знакомых. Вот стоит в густом лесу большое дерево без листьев. Только огромные белые цветы на ветках. Издали похоже на яблоню. Подходишь ближе, срываешь цветок и видишь, что он не имеет отношения к яблоне.
Кроме того, в местных лесах, окружающих обсерваторию, много настоящих толщиной с руку лиан и всяких вечнозеленых растений, ведь это южные края. И вот цветок, очень похож на наш нежный голубенький подснежник, а попробовал сорвать — оказалось, что у него очень жесткий, как веревка, ствол стелется по земле, как граммофончик, и листья жесткие, как у брусники.
Странно, наверное, было смотреть на одинокого русского, который после работы, надев старые джинсы и грубую куртку и вытаращив от восторга глаза, продирался куда-то через непролазные колючие заросли.
Пятница, 25 апреля.Утром уехал с автобусом в город Нью-Йорк. Билет на автобус стоит один доллар пятьдесят центов. Автобус идет до терминала под названием «Мост Джорджа Вашингтона». Этот мост через реку Гудзон, проехав по которому автобус попадает в бедный и скученный район выходцев из Латинской Америки.
Вышел из автобуса, и поначалу даже страшно стало. Все смеются, кривляются, одеты кто во что горазд. Вхожу в сабвей — странные, ободранные «зубы» входного устройства. Опять жетоны для проезда — токены — по девяносто центов. Поезда по-прежнему покрыты черными спиралями краски. Надписи на стенах: «Пожалуйста, не сорите, не ешьте, не плюйте, не включайте радио».
26 апреля, суббота.В десять утра приглашен на бранч — поздний завтрак, переходящий в ланч, — в дом, который стоит на поляне среди огромных деревьев рядом с обсерваторией. Рядом с домом на траве лежат какие-то огромные, диаметром метр с лишним, шары и вазы из глины, горы колотых дров и стоит какая-то старинная кирпичная печь с высокой трубой. В этой самодельной печи хозяйка-артист обжигает свои глиняные изделия, которые потом продает. Словом «артист» называют любого, кто занимается искусством. В этот день к хозяйке-гончару в гости приехал один крупный издатель книг, спортсмен и охотник. И ребята из обсерватории, и хозяйка дома решили познакомить меня с ним, чтобы он помог мне переиздать в США мои книжки, если они покажутся ему интересными. На бранч подавалась рыба, которую поймал усталый, осунувшийся от бессонной ночи на реке спортсмен-издатель.
Рыба была огромная, килограмма на три-четыре, но на вид странная: белое нежное мясо, много мелких костей, жирная, на вкус, в общем, незнакомая. Я спросил — что это. Издатель рассказал, что эта рыба называется «шед» и что сейчас как раз начался «сезон шеда», и все ловят ее здесь, в реке Гудзон. Оказывается, шед бывает весом до восьми фунтов — такая серебристая полуметровая селедка с темно-зеленой блестящей спиной. Каждую весну шед входит в Гудзон, поднимаясь на сто миль вверх, чтобы отложить икру, а потом быстро, за один-два дня, спускается в море, чтобы провести лето в водах Атлантики у берегов Канады, а на зиму мигрирует к берегам Вирджинии и Северной Каролины. Рыбаки на время сезона нанимают помощников за восемьсот долларов в месяц и ловят рыбу сетями, продавая ее на рыбном рынке в Манхеттене. Цена ее там примерно шесть долларов за фунт. Шед — одна из немногих рыб, промышленная ловля которой разрешена в Гудзоне. Остальные рыбы слишком заражены ядовитыми отходами, и ими запрещено торговать, а шед, которая обычно живет в море, в реке почти не питается и остается незараженной… Стен думал, что такая рыба водится во всем мире.
К концу обеда стали задавать мне вопросы. Кто-то спросил, был ли я в Сибири и видел ли тайгу. И когда узнали, что видел, — меня опять удивила встречающаяся здесь часто непредсказуемая разница между нами и американцами в понимании многих вещей. При слове «тайга», «русская тайга» глаза у спортсмена-издателя загорелись, и, забыв обо мне, он начал рассказывать своим гостям о том, как он ее представляет:
— Лес, ели на тысячу километров, и деревья стоят часто-часто друг к другу. — Вдруг он осекся, взглянул на меня: — А как же там продираются через эту чащобу крупные звери, например лоси. Что они — раздвигают деревья?
Я даже растерялся. Никогда не думал об этом.
И вся компания начала придумывать способ, каким лоси и медведи могут продираться через чащу тайги.
В конце концов решили, что эти звери пробираются ползком, на животе, у самой земли, где нет еще крупных веток…
Весь вечер грущу, вспоминаю Москву, смотрю телевизор. Идут удивительные передачи о памятнике ветеранам войны во Вьетнаме. Ведь сейчас как раз десять лет с того дня, когда Америка сдала Сайгон Северному Вьетнаму. На экранах — сотни плачущих мужчин, изучающих надписи-имена своих погибших друзей на черном полированном мраморе памятника в виде длинной, высотой в три метра, стены. И красные гвоздики мелькают рядом с именами.
Памятник этот, который сооружен в Вашингтоне по подписке, необычен. Идея его, предложенная самими ветеранами, — продемонстрировать не гордость за войну и ее «героев», а оставить память о жертвах, память о погибших.
На этот памятник был объявлен конкурс, и выиграл проект, поразивший всех простотой и необычностью. Представьте себе большой пологий холм, через самую середину которого прошла трещина как бы глубинного катаклизма Земли, в результате чего часть холма по одну сторону от трещины-раскола поднялась метра на два, а другая опустилась. Образовавшаяся вертикальная стена — скол, постепенно сходящая у краев расколовшегося холма на нет, сделана из черного полированного мрамора. И на ней только имена погибших, расположенные не по алфавиту, а хронологически — по дням, месяцам и годам — когда кто погиб. От первой жертвы до последней. И все.
Автором памятника оказалась никому не известная молодая студентка университета — выходец из юго-восточной Азии, что сначала удивило и даже шокировало многих. Но сам памятник и особенно порядок расположения имен оказался необычайным и потрясающим по своему воздействию на психику.
Конечно, правительство, как и всякое правительство, пыталось, вмешаться: долго не давало разрешение на землю для памятника в центре Вашингтона и заставило все-таки ввести ура-патриотические элементы — американский флаг на длинном флагштоке вблизи от разлома, символизирующего раскол нации по отношению к этой войне, и скульптурную композицию из трех солдат, бредущих из последних сил через джунгли. Но памятник все равно впечатляет.
Весь вечер грущу, вспоминаю Москву, смотрю телевизор. Идут удивительные передачи о памятнике ветеранам войны во Вьетнаме. Ведь сейчас как раз десять лет с того дня, когда Америка сдала Сайгон Северному Вьетнаму. На экранах — сотни плачущих мужчин, изучающих надписи-имена своих погибших друзей на черном полированном мраморе памятника в виде длинной, высотой в три метра, стены. И красные гвоздики мелькают рядом с именами.
Памятник этот, который сооружен в Вашингтоне по подписке, необычен. Идея его, предложенная самими ветеранами, — продемонстрировать не гордость за войну и ее «героев», а оставить память о жертвах, память о погибших.