Пикник

Смирнов Алексей Константинович

В ту же секунду распахнулась дверь, и во времянку тяжело шагнул папа.

– Салют!
– сказал он бодро, будто и не рассказывал давеча про красный шкаф.
– Одевайся, живо! Ноги в руки. Посмотри, какая погода.

Заспанный сын угрюмо посмотрел на кусты смородины, колеблемые остро отточенным ветром.

– А какая она, - пробурчал он с неодобрением.
– Дождик пойдет.

– Никуда он не пойдет, - заявил папа.
– Пикник! Проснись, хорош потягиваться! Самая что ни на есть прогулочная погода.

Из кухоньки выглянула мама, затянутая в фартук.

– Ты уверен?
– спросила она озабоченно.
– Мне что-то не хочется выходить.

Папа упер

руки в боки.

– А когда же, по-вашему, устраивать пикник?
– в его голосе ясно чувствовалась издевка, а голова чуть склонилась влево.
– В палящую жару? Кто боялся солнечного удара - я?

– Пойдем, пойдем, - мама пошла на попятную, предпочитая спорить с папой по крупным вопросам, но никак не по пустякам.
– Сынуля, пойди умойся и беги за стол, все уже готово.

Мальчик вышел на крыльцо, поежился и обхватил себя руками. Сонными глазами он проследил за соседом-дачником, который задумчиво прокосолапил за угол, к поленнице и колодцу. На плечо мальчика легла рука; его развернуло лицом к лицу с папой.

– Доброе утро!
– и папа наотмашь ударил его по щеке.
– Доброе утро надо говорить! Ты понял? Доброе утро!

Отец нанес ему вторую затрещину.

– Сколько раз тебе повторять!

Сын сорвался с крыльца и побежал за соседом.

– Доброе утро, - послышалось из-за угла. Папа вернулся во времянку, прошел на кухню и сел за стол. Он поморщился, когда в нос ему ударил запах яичницы с ветчиной. С утра он обычно не чувствовал голода и ел по давно приобретенной, школьной еще, привычке. Мама разливала чай по огромным кружкам. В кухоньке было жарко, на лбу у папы выступила испарина.

– Куда же ты хочешь пойти?
– спросила мама, садясь напротив и берясь за тоненький бутерброд двумя пальцами. Папа пасмурно поглядел на ее пищу, опустил глаза.

– На лужок и на холм, - буркнул он и располосовал яичницу крестом.

Мама с облегчением вздохнула и обратилась к мальчику, который ступил на порог кухни:

– Сынуля, ты пойдешь на лужок? Разведем костер, пожарим колбаску...

Тот пожал плечами и молча прошел на свое место: высокий табурет, обитый клеенкой.

– Естественно, он пойдет, - вмешался папа, с равнодушным усилием прожевывая еду.
– Не здесь же ему оставаться. Он же со страху помрет. Мы вернемся, а тут лежит такой трупик холодненький, весь в пятнышках. И двери с окнами заколочены, на всякий случай. Чтобы привидения не лезли.

При свете дня сын держался увереннее.

– Привидений не бывает, - возразил он и ковырнул омлет, специально для него приготовленный.

– Неужели?
– с набитым ртом удивился папа.
– Чего же ты боишься?

– Невидимого.

– О да, - папа закивал, будто китайский болванчик.
– Это блестящий выход из положения. Оппоненты повержены, крыть нечем, совесть чиста.

Мальчик, привлеченный красным, потянулся за кетчупом. К отцовской иронии он уже привык настолько, что совсем не реагировал на нее. Кроме того, он не понял, кто такие оппоненты.

– Корзинку возьмем?
– спросила мама.

– Угу, - отец уже почти покончил с яичницей.

– А которую?

– Среднюю, - сказал отец после секундного размышления.
– У которой ручка обмотана.

– Тогда я начинаю паковаться, - мама встала из-за стола, не допив чай.
– Я думаю, надо взять хлеб, сыр, упаковку сосисок... или две?

– Одну, - папа махнул рукой.
– Обожраться там, что ли?

– Замечательно, - приговаривая, та стала выгружать продукты из холодильника.
– Огурчики, конечно, помидоры... лук положить?

– Не надо лук, - поморщился муж.
–

Мы же не настоящий шашлык будем делать - куда он нам? Мы же так, отметиться.

Они еще долго совещались, отбирая одно и отвергая другое.

– Я во двор пошел, - сказал сын и вышел из-за стола, не дожидаясь ответа.

Ему никто и не стал отвечать.

Мальчик немного постоял на крыльце, потом соскочил на дорожку и замешкался при виде Кресла Смерти. Это был обыкновенный шезлонг, очень старый и ветхий, дышавший на ладан. Он принадлежал еще бабушке мальчика, папиной маме - принадлежал так давно и прочно, что она, приезжая на дачу, буквально срасталась с ним. Кресло, казалось, невидимой трансформацией конфигураций подстраивалось под бабушку. В результате наступала пусть неприглядная, но несомненная гармония, не позволявшая посторонним помышлять о Кресле; они приходили на пляж, бабушка наполовину раздевалась, оставаясь во фланелевом трико и многососковом, сегментарном лифе, доходившем до пупа. Раздевшись, она осторожно вливалась в услужливую полотняную форму. С доброжелательным торжеством она взирала из Кресла, посверкивая черепашьими очками; папа носил ей соки в китайском термосе. Потом бабушки не стало, и кресло простояло все лето завернутым в целлофан и перехваченным бечевкой. Однако ровно через год о Кресле вспомнили; мальчик до сих пор ощущал неприятную дрожь, которая застигла его при виде мамы, усевшейся в шезлонг, как будто теперь была ее очередь в нем сидеть - с этого момента он и превратился в Кресло Смерти.

Но мне-то еще рано умирать, подумал вдруг мальчик и, решившись прервать зарождавшуюся традицию, сел в Кресло. Ему стало очень удобно, и он на какое-то время забыл про обыденные огорчения.

И хочется замереть, думал он, и остановить все, как мечталось Фаусту, о котором он слышал от папы - нетерпеливого и жадного до преждевременного просвещения; и хочется видеть день и ночь, не колеблемые ни слабейшим ветром, хочется гладить непотревоженные яблони, и тянет расцеловать капусту, и благословить чумовых котят, и пожелать счастливого пути грузовому поезду. А те Маяки, что орут со всех дач, хочется врубить еще громче, потому что и они, по незнанию, делают то же важное дело. И хочется, чтобы белый мяч, забытый на тропинке, так и лежал, пока не прискачут четыре всадника из Страшной Суперкниги, но чтобы он и после - лежал.

Ветер трепал вывешенные полотенца и в клочья разметывал мечтавшийся штиль.

Вышла мама, в руках она держала резиновые сапоги.

– Надень на всякий случай.

– Сама-то в босоножках, - надулся сын.
– Не хочу я их надевать, у меня в них носок сбивается.

– Надень, тебе сказано!
– та повысила голос.
– Никто не собирается сидеть с тобой, заболевшим, день-деньской. Ты посмотри на небо!

Мальчик задрал голову. Мелькало солнце; кучевое облако наслаивалось на легкое, перистое; последнее было меньше и казалось, что это оно скользит за первое, а в небесах разворачивается иллюстрация к задачке на относительность движения из школьного учебника: поезд стоит, поезд идет, оба идут.

Появился папа, одетый в солдатские брюки и куртку. Из-под воинственных брюк, оповещавших о будничной готовности переносить тяготы и лишения, выглядывали нелепые, разношенные ботинки цвета подпорченной охры. На папиной голове плотно сидел фальшивый тропический шлем, купленный в электричке.

Прищурясь, папа настороженно осматривал окрестности. Его руки самопроизвольным ходом оглаживали карманы, глаза метались, перескакивая с хозяйственной утвари на зыбкое, неверное солнце. Кто-то прожужжал, и папа, оскалив свои ровные, крупные зубы, яростно отмахнулся.