Пикник
Шрифт:
– Тебе никуда не нужно?
– папа многозначительно пошуршал бумагой в кармане. Мама разгружала снедь. Выкладывая продукты, она шепотом перечисляла их названия.
Сын замотал головой.
– Смотри!
– отец начал складывать горку из мелкого мусора.
– Что жечь-то будем?
– спросил мальчик.
Тот, склонившись над сором, предпочел не поднимать глаз. В мыслях же папа обругал себя последними словами.
– И верно: о дровах-то не подумали!
– весело согласилась мама. Главное, лесом шли! Сто раз могли бы наломать.
– Я сейчас
– Сиди, - возразил отец.
– Напорешься там на что... С тобой вечно так. Я сам схожу. Я думал...
Он так и не договорил; предложение осталось недоделанным. Интонационный подъем, обещавший последующее оправдание, торчал завитком собачьего хвоста.
Взяв пакет, папа легко сбежал с холма и быстро пошел к лесу.
– Помогай пока нанизывать, - мама протянула мальчику длинный прут и эмалированную мисочку с нарубленными сосисками.
– Ладно, - пожал плечами мальчик.
– Ой, гляди - что это такое?
Он ковырнул щепочкой какой-то предмет и вдруг резко отпрянул, инстинктивно поджимая ноги. Мама бросила миску и поспешила к нему, готовая ко всему.
– Змея?
– спросила она в ужасе, еще не успев разглядеть штуковину, которая напугала сына.
– Не змея, - пробормотал мальчик.
– Гадость какая-то. Смотри - вон ползет.
Мама вытянула шею, присмотрелась и тут же заметила мерзкое существо величиной с мизинец. Это был гадкий от непонятности, слепой батончик серого цвета, с шипом. Он выглядел абсолютно гладким, без признаков глаз и без намека на конечности; несмотря на это, батончик перемещался посредством тошнотворного внутреннего сокращения. Маму передернуло; мальчик уже пришел в себя, подбежал к корзине, вытряхнул из стеклянной банки вареные картофелины и быстро вернулся.
– Куда ты картошку дел?
– всполошилась мама и оглянулась.
– На газете она, - сосредоточенно буркнул сын и накрыл существо банкой.
– Пусть папа посмотрит, он все знает.
Отгородившись от батончика стеклянной стеной, мальчик успокоился, лег на живот и принялся рассматривать пленницу. Он уже приписал ей женские родовые качества, автоматически называя батончик то гусеницей, то личинкой. Штуковина медленно извивалась, размахивая шипом. За спиной послышались шаги: показался папа, несший хворост в пакете, будто возвращался из супермаркета. Он переступил через сына и вывалил трухлявые сучки на холодную плешь, оставленную прошлыми кострами и такую аккуратную, что она походила на след от летающего блюдца.
– Посмотри, кого он поймал, - пригласила мама.
– Кто это, как ты думаешь?
Папа степенно приблизился к банке, присел на корточки. Повисло молчание.
– Не знаю, что это, - процедил папа сквозь зубы.
– Гадость такая, что хочется камнем, - признался мальчик.
– Оно живое, - тому вспомнились догмы нравственного воспитания: деревья кричат, и так далее.
– Без нужды никого нельзя бить камнем. Оно тебе что-нибудь сделало?
С этими словами отец осторожно наклонил банку, подцепил ее краем увертливый батончик, сбежал по склону и вытряхнул содержимое
Довольный, он вернулся, вынул из корзины термос и тщательно ополоснул банку.
– Иди мыть руки, - позвал он сына.
Мальчик скривился:
– Но мы же на пикнике, - протянул он заунывным голосом.
– Кто же моет руки, когда пикник?
– Иди сюда, - повторил папа, и сын не стал ждать третьего раза.
Он, хмурясь и пошмыгивая носом, подставил кисти под слабую струйку воды.
– Все равно измажусь костер разжигать, - пообещал мальчик.
– А ты и не будешь разжигать, - пожал плечами отец.
– Ты же ни черта не знаешь, как это делать. Разве ты что-нибудь разожжешь на таком ветру? Тут сноровка нужна.
– Но хоть газету-то можно?
– от огорчения тот сорвался на лай.
– Иди матери помоги, - отозвался папа.
Он и впрямь очень ловко развел костер; хворост занялся уже со второй попытки, и пламя стлалось пришибленным лисом под порывами ветра. Отец отряхнул руки от невидимой грязи, встал во весь рост и победоносно посмотрел на жену и сына.
– Скорее, - поторопил он их.
Мама проворно поднялась, держа в руках три длинных прута, прогибавшихся под грузом снеди.
– Я уж и так спешу, - сказала она.
– Ветер усиливается. Как бы крышу не сорвало.
Папа заключил себя в объятия и поежился. Набежала тень. Он принял прутья, возложил их на кривые рогатины, и скороспелый жертвенник заработал в полную силу.
Есть сели минут через десять, когда ломтики съестного, некогда розовые, сделались черными и покрылись густой испариной. Папа, спеша покончить с едой, впился в самую середку так, что едва не перекусил прут. Сын орудовал пальцами, сдирая кружок за кружком.
– Не чавкай, - укоризненно сказала мама.
– Пусть чавкает, - разрешил папа.
– Это правильно. Чтобы было вкусно, всегда надо немножко почавкать.
Они были похожи на собственную фотографию для семейного альбома, которая печатается бесконечным тиражом: солнце - туча - сумерки - солнце; проявка - мгла, проявка - мгла, фиксация, conjuncio, albedo-nigredo, сон и явь, пробуждение и помрачение.
Жующая тишина прерывалась лишь редкими окриками: "Ешь!"
Отец поел первым, и на лице его враз проступило раздраженное беспокойство. Он притянул к себе корзину и стал укладывать в нее все, что уже было не нужно. Не забывал он и мусор.
– Давай-ка подбери за собой, - приказал он мальчику.
– Хочешь уйти и оставить здесь свинство?
– Я еще не доел, - промычал тот.
– Ну-ну, - пробормотал папа, тоскливо глядя по сторонам. Ему вдруг сделалось донельзя неуютно на этом холме, продуваемом со всех направлений. Перед глаза явился заманчивый образ времянки, спасительные стекла, надежная дверь.
Костер ежился и сжимался, посверкивая красными глазками из-под груды углей.
– Что ты его вечно торопишь, - мама вытерла рот салфеткой.
– Что же это мы - пришли, и сразу уходим? Лично я, может быть, еще погулять хочу. Когда мы еще подышим воздухом!