Пилот мечты
Шрифт:
Засмотрелся. Забыл, что подо мной толстозадая «Андромеда». Пока транспорты выстраивались корявой сороконожкой, я дал хорошую тягу на маршевые и положил флуггер в стремительный вираж, чья дуга завершилась позади бригадирского борта. Дистанция двести, превышение сто!
— Опасное пилотирование, — сообщил парсер женским голосом, а Рио, сами помните, что сообщил голосом мужским и слегка напуганным. Еще бы! Оттормаживать носовыми дюзами пришлось свирепо — «Андромеда» штука неповоротливая, с изрядной инерцией. Синие факела, надо полагать, хорошо засветили камеры заднего обзора моему импровизированному ведущему.
— Румянцев никак не забудет военфлот, не удивляйся, — сказал диспетчер с парома.
— Красавец! Такого парня на транспорте гноить, эх! — Раздался голос Комачо Сантуша, который пилотировал первый «Хаген».
— Ненормальный. — Это Тосанен из восьмой. Как обычно, лаконичен и точен в определениях. Он на сегодня оседлал второй «Хаген».
— Больше так не делай, хорошо? — Рио был на грани истерики. — Мы почти поцеловались! Ты габариты прикидывай! Дистанция двести, а длина «Андромеды» — семьдесят!
— Я хотел на сто притереться вообще-то. Пардон. Больше не буду, — ответил я.
— Все развлеклись? — Подали голос с «Горыныча». — Есть мнение, пора лететь. Нам часов пять до цели, по дороге наобщаетесь.
— И правда. Держимся колонной, истребители эскорта справа и слева, дистанция… в общем, вы знаете. Румянцев, ты только никуда не маневрируй больше, первого раза достаточно. Курс забит в парсеры. Включаем автопилотирование. Полетели!
Полетели.
Кузов моего грузовика был набит работягами и тяжелым оборудованием. Оборудование, как положено, попалось молчаливое, а работяги всю дорогу общались со мной по ВКТ — внутрикорабельной трансляции.
Парни были с Клары. Все, как один — новенькие, исполненные романтики и больших надежд на большие деньги. Я их разочаровывал насчет того, что романтика Глубокого Космоса и деньги друг с другом вместе встречаются исчезающе редко. Или романтика, или деньги. Если вы не пилот Главдальразведки, разумеется. Только те романтику в гробу видят уже через год службы.
Парни были хорошие, хоть и сапоги сапогами, в смысле, незатейливые.
Убедившись в моей железобетонной прагматичности, они наперебой принялись восхищаться пилотажным мастерством.
— Командир, как ты нас лихо крутанул! Круто!
— Круче, чем на «русских горках»!
— Я чуть язык не проглотил!
— Да иди ты! Вот я чуть себе за шиворот не наблевал! Как ты такое постоянно выдерживаешь? Привык, наверное?
И так далее.
Потом кто-то поинтересовался, отчего Х-матрица называется Х-матрицей. Я ответил в том духе, что икс — нечто неизвестное, а подпространство как раз сплошное «хрен знает что», то есть — типичный «икс».
Тогда один пытливец поставил меня в тупик вопросом: «А почему матрица?» Что такое матрица, он знал хорошо по опыту работы на заводском прессе. Дальше его фантазия не распространялась.
Обсуждая несвежие проблемы астрофизики, мы прилетели на место.
База на Бенвениде. Купольный городок с подземными ангарами космодрома, монорельсовая дорога до эмпориумных выработок, батарея ПКО и диспетчерская вышка. Пока «Андромеды» стояли под загрузкой, пришлось провести там незабываемые сутки.
Всех развлечений — визор и бордель, который концерн учредил, чтобы мужики не рехнулись. Что нетрудно, учитывая продолжительность вахты в тошнотворной полуневесомости — целый месяц! Шлюхи, кстати, тоже работали посменно. Несчастные женщины!
Бордель я проигнорировал, зато посетил местный бар. Его будто украли из декораторского цеха синемашки про забулдыжистых трапперов Тремезианского пояса. Некрашеные стальные стены. Столы, представлявшие собой канализационные люки, поставленные на опоры из труб. Тусклые лампы, забранные ржавыми сетками.
Комачо Сантуш топтал пейзаж в роскошном белом френче, выделяясь из обкомбинезоненной компании, как лебедь среди ворон. В баре он попросил текилы.
— Только самой лучшей!
— Парень, из текилы есть водка, — отозвался бармен самого хрестоматийного вида. — Она же лучшая, она же и худшая. Будешь брать?
Кстати, я обратил внимание, что Комачо, державшийся гоголем, с коллегами неизменно здоровается за руку, а Тосанена игнорирует с подчеркнутой показательностью. Будто такого и нет вовсе.
После ночи в кубрике брутто-вместимостью на полсотни харь, которые храпели и пердели каждая на свой лад, я раскаялся, что ругал свою каюту на орбитальной базе, обзывая камерой. Если и камера, то одиночка всяко лучше!
Утром мы сделали ручкой здешнему парадизу. Четыре наши «Андромеды», как оказалось, по случаю облетали АДС на редких хризолиновых астероидах. Паром поджидал нас в точке рандеву, до которой было три часа ходу.
— Рио! У нас полно новеньких, давай пройдем над рудником. Поучительное зрелище, — предложил Сантуш, когда выпускной шлюз космодрома остался позади.
— Не возражаю. Всем за мной, поворот девяносто, высота полтора.
Я сначала не понял, что там такого поучительного: мрачные скалы, блестящая струна монорельса, ни хрена не видать… и тут я увидел!
Над шахтой висел шлейф густой фосфоресцирующей пыли. По слабосилию гравитации он поднимался на несколько километров.
Вид инфернальный. Темная поверхность и пылевой смерч, светящийся мертвым синим огнем.
— Рад за местную экологию. В силу отсутствия таковой, — сказал кто-то из наших. Завязался многоголосый диалог.
— Интересно, это чем оно так светит?
— Смеешься? Там радиация такая, что ой! Работают в скафандрах высшей защиты! Мы в своих «Саламандрах» сжарились бы минут за пять.
— Да, лучевка последней стадии — это не шутки.
— Какая лучевка, друг?! Я же говорю: пять минут и конец. Спинной мозг вскипит, глаза вытекут!
— А я вот слышал, что эмпориум не очень радиоактивный.