Пилот вне закона
Шрифт:
С другой стороны, я же русский! А русский тем и отличается, что не умеет рассуждать об абстракциях. Это миляга Гегель и старик Кант могли истратить пять тысяч страниц и ванну чернил на выведение Абсолютного Духа и критику чистого разума — на то они и немцы!
С третьей стороны, а что еще делать в карцере?
Головой побиться? Слуга покорный — стены стальные, больно. Можно лягнуть дверь ботинком. Лягнул раз двадцать.
Поорать. Поорал — никакого толку, потому что тотальная звукоизоляция, да и кто придет слушать мои вопли о вселенской несправедливости?
Можно валяться на койке. Вот я и валяюсь. В голове торичеллиева пустота, в которую лезут всякие мысли из Центрального Космического Информатория. Ну вроде того, если принять на веру тезис философии Алконоста о конечной сумме информации во Вселенной, которая возникла сразу, вся до конца, а мы ее лишь черпаем, входя в контакт с Единым Разумом.
Валерий Алконост (XXV век, Земля, субдиректория Греция) очень ловко доказывал сей тезис, а я запомнил, потому что срезался на экзамене по философии именно на нем, греке проклятом.
Ваш покорный слуга все-таки пилот — не простой пролетарий войны, которому терять нечего, кроме своего снарядного элеватора. Отсюда образование и масса лишних мыслей.
Вот эта крайняя мысль, например, была абсолютно лишней! Надо думать, как выбираться, а не о Валерии Алконосте, которому легко было рассуждать, с видом на Эгейское море. А мне каково, с видом на парашу?
Мне было хреново и очень хотелось, чтобы Единый Разум из книг пламенного грека сообщил информацию о том, как соскочить в данной непростой ситуации. Ма-а-аленькую такую подсказочку… коль уж все сведения мира раз и навсегда в наличии, так неужто такой ерундовины не сыщется?
Я вывихнул себе мозг и ничего не придумал. Высший Разум молчал, как Чаплин из античных немых синема. Или, скорее, как Макс Шрек в роли Носферату, потому что молчание это не вызывало у меня ни кванта смеха, только ужас. Целую симфонию ужаса, если продолжить синематографические параллели. Липкий, парализующий ужас обреченного на ожидание конца, бессильного изменить что-либо.
Тогда я начал молиться, чтобы окончательно не впасть в отчаяние, которое есть грех, без пяти минут самогубство.
«Господи, я уже не помню, когда я молился крайний раз. Я не говорю о церкви, исповеди и причастии, так давно это было. Но вот сейчас, Господи, мне очень нужна твоя помощь, чего тебе стоит? Ну хоть чуть-чуть, хоть капельку, помоги, а? Я же не так много прошу и не так часто пристаю. Меня могут распылить ракетой или лазерным лучом, но я помалкиваю. Но сейчас такой момент… сложный… мне самому никак! Просто если ты не поможешь, меня убьют, точно и без всяких преувеличений. А зачем оно нам обоим надо? И ладно бы свои, так тут католики напополам с мормонами — мне даже исповедаться не дадут, вот что страшно! Я уже без двух минут покойник. Прилетит Боб Джи Кейн, доложит Гаю — и привет! Очень прошу, Господи, выручай!»
Вот такая неконвенционная молитва, но все же лучше, чем ничего.
Прошел час, три, десять.
Бог, если и услышал, никаких знаков не подал. Карцер тоже был нем, если не обращать внимания на нервирующее жужжание панели освещения.
Я мазнул взглядом по стене. Если говорить языком геральдики, который в нас вколотили на предмете «Статуты Орденов»: серебряной. Если перевести на человеческий — уныло стальной, ведь это для геральдиста нет разницы между серебром, белым и серым. Для нормального человека разница очень даже существенная.
«Вот ведь тварь! — подумал я, имея в виду Фэйри Вилсон. — Это же надо было подвести под монастырь! Попал-то я по ее вине! Это после того, как я спас девчонку из открытого космоса! Неблагодарная тварь! Вот летела бы сейчас в направлении Магеллановых Облаков без посторонней помощи!»
«Румянцев, не дури! — сказала мне вторая, рассудочная половина, породив волну шизофренических подозрений. — Подумай сам: отвергнутая любовь — хуже танка! Ведь ты Фэйри отверг, да еще в грубой форме, чего теперь удивляешься?»
«Отвергнутая любовь значительно лучше танка. — Я поставил логическую мину на самого себя. Рассудочная половина на нее наступила и подорвалась, если судить по наступившему молчанию. Тогда я продолжил: — Во-первых, убойная сила больше и, так сказать, адреснее. Во-вторых, взгляни на эту световую панель. Она совсем старая и противно дребезжит. Мне, по крайней мере, никогда не стать вот таким, противным и дребезжащим… Хотя, честно говоря, хотелось бы еще немного помучиться… лет этак сорок, да не судьба, видно».
Очень жаль, что я не увижу Рошни. А ведь я получаюсь ко всему прочему клятвопреступник! Клялся же, что мы еще встретимся, а выходит, что обманул. Правильно написано: не клянись, ибо и волос на своей голове не можешь вырастить… ну, как-то так. Не силен в Катехизисе, в отличие от профильных истребительных предметов.
От дум о лейтенанте Тервани сделалось больно. Почти физически больно.
Ведь я вовсе не шутил, когда говорил о любви! Да полно, разве можно с такими вещами шутить?! И разбрасывать пустые слова на эту тему не рекомендовано, о нет!
Ваш неумный повествователь, по крайней мере, был откровенен, правдив и серьезен, как индийский махатма. От того не легче, так как я даже не узнаю, помнит ли она меня, любит ли. Не оправдаться перед ней, а ужасно не хочется уйти из жизни, оставшись в ее глазах предателем, преступником и пиратом. Врагом. Не враг я ей, я ее любовь.
И мама расстроится, черт… И так ей досталось в жизни: муж — стальной инок науки с высшим секретным допуском и подпиской о невыезде, сын — невнимательный распустяй, потеряшка, кот, который гуляет сам по себе.