Пиноктико
Шрифт:
Он смотрел на меня с каждым разом всё более виновато и повторял, что его мастерская вовсе не здесь…
Всё, хватит об этом, мы ходили там бесконечно, попав в воронку, изображённую Альтдорфером… Мы там ходим до сих пор… Солдаты, проглоченные серой дырой, мы превратились в художников, которые не ведают, что творят… То есть мы, если вдуматься, находимся там — в дыре — ещё в более плачевном положении, чем, скажем, в Китае времён Мао Цзэдуна, когда художник знал, по крайней мере, что рисует брови вождя, другой — что подбородок, и так далее…
И так на протяжении десятилетий… Тильман
Но, в отличие от китайских, художники гетерогенной зоны не ведают, что творят…
Они не знают, что если сложить все их картины определённым образом — так же, как я это сделал в ту ночь… То получится…
Ну?.. Ну?.. Ну?!
Ну, конечно, кто же ещё…
6. И были тогда еще четыре времени года
Я проснулся в ателье Дженни. Был яркий солнечный день, рядом со мной лежала моя толстушка, я стал гладить её, и она забормотала: «Когда ты так делаешь, я чувствую себя кошкой…». После чего на самом деле замурлыкала…
Утренний секс сильно отличается от вечернего и чем-то похож на старческий, I guess…
То есть всё происходит, но как-то, не сказать, что совсем бесстрастно… Как будто принял сильный анальгетик или надел презерватив на всё тело — мозг при этом отдельно завернут в целлофан…
Но в этом есть своя coolness, и об этом именно я думал в тот момент… Как вдруг вспомнил, что в одиннадцать утра у меня стрелка в холле «Четырёх времён года»…
Поэтому, хоть я и находился уже в некотором возбуждении… Наверное, именно потому что это было утро, я смог наконец оторваться от Дженни и попробовать понять, как можно спасти своё положение — не потерять лицо, во-первых, а во-вторых — шанс начать зарабатывать деньги… Я всё ещё лежал в кровати, с реальностью у меня всё ещё было туговато, призраки ночи ещё не полностью растворились в воздухе, я видел зигзаги, светящиеся гибкие трубки… Которые кто-то крутил в воздухе ночью, куда-то мы ходили с Дженни, в одну из казарм, там ставили «минимал», «электро»… Крутили огненные трубки…
Но теперь это были следы, наложения, воздух был не чёрный, а наоборот, весь какой-то светящийся, а зигзаги так быстро исчезли, что я не успел испугаться от мысли, что у меня апоплексический удар…
Нет, это были мгновенные такие огненные зигзаги, и как только они исчезли, в голове наступила необыкновенная ясность… Я даже почувствовал себя счастливым в тот момент, просто стыдно признаться, как мало надо для счастья твари дрожащей…
Потом я встал с кровати и, подойдя к зеркалу, увидел, что левый глаз у меня почти сплошь красный… Ну и что, бывает, сосудик лопнул, ничего страшного, подумал я… А дальше — только маленькие красные зигзаги на белом — большей частью — белке…
Зато никаких зигзагов в воздухе я уже не видел… Плохо было только то, что я опаздывал на встречу…
Мой приятель (тот, что не взял меня в прошлом году на работу в Африку по причине отсутствия у меня, с его точки зрения, «хищных рефлексов») предложил мне всё-таки… Для начала не в Африке, а прямо здесь, в Мюнхене, какую-никакую… деятельность…
Мне предстояло курировать малые проекты… То есть я — по крайней мере в начале своей карьеры — не должен был брать на себя ответственность за направление какого-нибудь суперспециалиста, скажем, на «Сименс»… Нет-нет, я должен был найти для какого-нибудь малого предприятия исполнителя совершенно конкретного задания, причём задача моя облегчалась тем, что я устраивал как бы очную ставку, и таким образом, ответственность с меня не то чтобы снималась, но риски минимизировались — во всяком случае, так сказал мне Штефан — мой бывший одноклассник и нынешний мой без пяти минут шеф… Или без сорока пяти минут — именно на столько я не успевал, по моим подсчётам в уме, на эту самую стрелку…
В тот день была первая из таких «очных ставок» — клиента с потенциальным исполнителем… И было бы глупо это дело проспать и навсегда лишиться шансов, которые предоставлял мне мой однокашник… Легче всего ведь сползти, когда кончатся деньги Ахима, в нищету… Стать урчащим уртюпом… Но что мне было делать? Я въехал в гетерогенную зону без машины неделю, что ли, назад или две и теперь, просчитывая в уме варианты достижения цели, я понимал, что достичь гостиницы в срок нереально… А опаздывать на такую встречу хуже, чем на неё не прийти…
В самом деле, пусть уж они тогда разминутся, что ли, работодатель и «работовзятель», выпьют кофе, посидят, может быть, совсем рядом, за соседними столиками… И разойдутся…
И вдруг я вспомнил, что в этом мире существуют такси… В любую зону их можно вызвать… Дженни, кажется, снова уснула… Я метнулся к столику, схватил телефон…
Через три минуты такси стояло подокнами… Я нагнулся было, чтобы поцеловать Дженни, но передумал — чтобы её не будить, сбежал вниз по лестнице, сел в кремовую «тройку» с шашечками и тут только первый раз — сидя в машине и глядя на проплывающие в окне казармы — понял, что просыпаюсь…
Мне было легко на душе, когда я покидал этот серый лабиринт… Наверное, мне казалось в тот момент, что точно так же можно покинуть всё, что угодно, — сон, смерть…
Всё так смешалось за эти дни на Домагштрассе, что я на самом деле чувствовал… Что такси перемещает меня из сна в явь… Или, о’кей, в другой сон… Но не так, как это происходит при работе обычного механизма пробуждения, не мгновенно, но медленно, плавно, растягивая пространство — и вместе с тем удовольствие…
Таксист как-то неуверенно оглядывался по сторонам. Я хотел спросить его, нельзя ли быстрее? Но понял вдруг, что мне нравится эта его неуверенность в казённом лабиринте…
Мы катались, как никелированный шарик в игровом автомате — заехали пару раз в какие-то тупики, я был уже снова уверен, что всё равно опоздал на встречу, и молча сидел, глядя в окошко…
— Ты не знаешь, кто здесь живёт? — спросил меня таксист.
Таксист явно был жителем другого сна… При этом выглядел он довольно внушительно, весил килограмм сто пятьдесят, у него были завитые усы…
— Художники, — сказал я.
— Что, во всех этих домах? — поразился таксист.
— Представь себе. Ну, не совсем живут, у них здесь мастерские…