Пир в одиночку

Киреев Руслан Тимофеевич

Оба дяденьки – и тот, что спал с закрытыми глазами, и тот, что с открытыми, – по-прежнему не шевелились. Мальчик неслышно проскользнул мимо них к забранному решеткой кассовому окошку. На стекле белела приклеенная изнутри бумажка с цифрами. Все их, конечно, он прекрасно знал, но знал каждую в отдельности, а собранные вместе, они ничего не говорили ему. Тогда он сунул руку за пазуху, достал новенькую трешницу (Чикчириш недовольно заворочался) и негромко, чтобы не разбудить спящих на скамейке, стукнул два раза в окошко.

В ответ – ни звука. Может быть, и там спят? Может быть, спит вообще весь мир, кроме Мальчика и Адвоката? Но вот даже Адвокат, спрятав бумаги в рассохшийся конверт и закрыв секретер, начал не спеша

готовиться ко сну.

Еще разок, только теперь уже сильнее, ударил по стеклу Мальчик. Какая-то тень мелькнула в желтом свете, мелькнула и исчезла, а один из спящих на скамейке громко икнул. Так громко, что тень появилась снова, а затем возникла женская голова, вся в длинных металлических штучках, на которые были накручены волосы. Обрадованный Мальчик, еще выше поднявшись на цыпочках, почти повиснув в воздухе, показал деньги. Новенькая трешница стояла, как солдатик, но женщина с накрученными волосами не обратила на нее никакого внимания. Протянув руку, стукнула пальцем по стеклу – точь-в-точь как стучал Мальчик, вот разве что Мальчик стучал робко, а эта по-хозяйски уверенно и явно сердясь.

Губы Мальчика раскрылись и произнесли слова, которые он и сам-то не расслышал, но кассирша поняла, что у нее просят билет, и снова стукнула по стеклу ноготком, напоминающим клюв Чикчириша. И тут Мальчик сообразил (он ведь был сообразительный мальчик), что не столько по стеклу барабанит рассерженная тетенька, сколько по бумажке с цифрами. Они-то и должны были разъяснить все докучливому пассажиру!

И они разъяснили. Мальчик понял, что таинственные цифры означают время отправления следующей электрички, теперь, должно быть, уже утренней, потому что кассирша, догадался он по закрученным волосам, собирается спать и никаких билетов продавать сейчас не намерена. Мальчик расстроился. Голубой бумажный четырехугольничек был для него гарантией, что он не только выберется отсюда, но и отыщет в огромной Москве дом своего защитника, который, конечно же, удивится его появлению, да еще столь раннему (теперь уже не позднему, теперь уже раннему), но удивление его будет радостным. К столу пригласит, причем не к тому столу, за которым едят, а к тому, за которым играют в шахматы.

Оттянув рубашку, Мальчик разжал пальцы, держащие трешницу; трешница скользнула за пазуху немного косо и, видимо, уколола острым уголком спящего Чикчириша. Воробей пискнул, трепыхнул крылом и долго еще ворочался, жалуясь на что-то, пока его спаситель, тихо отошедший к темному окну с широким подоконником, не сообразил, что его друг голоден. Он и сам не прочь был пожевать что-нибудь… Каким вкусным печеньем угощал в прошлый раз хозяин шахматного столика – розовым, с шоколадными цветочками, из большой круглой металлической коробки, которую привез ему в подарок сын из какого-то иностранного города! (Названия города Мальчик не запомнил.) Защитник сказал об этом с гордостью, он вообще беспрестанно хвастался сыночками, хотя и старался скрыть это, но зоркоглазый Мальчик заметил. А еще он заметил, что коробка, когда поставили, была совершенно полной и что сам хозяин не взял за весь вечер ни одного печеньица. Его спросили, младший либо старший сын, и он ответил: ну конечно младший, и это обрадовало Мальчика, потому что, решил он, если младший, то, значит, почти такой, как он.

Чикчириш продолжал возиться среди позванивающих денежных бумажек – просил пищи, и тут привыкшие к полумраку глаза Мальчика различили на подоконнике кусочек хлеба. Это был совсем небольшой кусочек или даже не кусочек, а огрызок, обломок, но воробью-то какая разница! Он, видимо, тоже учуял еду, потому что еще сильнее заворочался и еще громче запищал.

Дяденьки на скамейке все так же спали, один с закрытыми глазами, другой с открытыми, спала, наверное, кассирша с закрученными волосами – никому, словом, не было дела до маленького пассажира, и он смело протянул руку

к хлебу. Хлеб оказался твердым, но не слишком, Мальчик без труда раскрошил его по подоконнику, потом осторожно извлек из-за пазухи голодную птицу, поставил на лапки и отвел руку, но отвел недалеко, чтобы, в случае чего, подхватить калеку.

Раненое крыло беспомощно висело, а здоровое Чикчириш поджал; замолкнув, смотрел непонятно куда. Мальчик легонько постучал пальцем по подоконнику – вот так же стучала по стеклу кассирша, объясняя, что последняя электричка ушла и билеты пока что не продаются, но Мальчик-то кассиршу понял, а глупая птица не понимала ничего. Тогда он осторожно наклонил ее головку к крошкам. Бесполезно – клюв не раскрылся. Пришлось взять несколько крошек и рассыпать по ладони, но и это не помогло. То ли аппетит внезапно пропал, то ли Чикчириш и прежде не хотел есть, а просто соскучился за пазухой и желал прогуляться.

Теперь у него такая возможность была. Свободолюбивый Мальчик оставил своего подопечного в покое и, подняв глаза, увидел в черном стекле зыбкое чужое лицо. Настолько зыбкое, настолько чужое, что даже не узнал себя в первую секунду. Какой-то старик был перед ним – уж не Адвокат ли? Адвокат тоже смотрел на себя в эту минуту и тоже не узнавал, хотя свет в ванной горел яркий и зеркало было качественным, не то что темное грязное стекло на забытой богом подмосковной станции.

Что-то тихонько щелкнуло за спиной Мальчика, но Мальчик не вздрогнул, не обернулся, а лишь выше поднял глаза и увидел под мутно белеющим потолком отраженные в окне круглые электрические часы. Перевернутые цифры казались иностранными буквами, как на той, подаренной сыном защитника – младшим сыном! – коробке с печеньем, стрелки, большая и малая, застыли в неподвижности, но терпеливый пассажир дождался-таки, пока большая, дернувшись, не переместилась с тем же щелкающим звуком еще на одно деление.

Адвокат смотрел на себя и не узнавал: широкое, овальное, напоминающее какой-то корнеплод, уже загоревшее (на озере в минувшее воскресенье) лицо, на котором топорщатся густые, с проседью, брови, зато наверху – ни единого волоска, лишь по краям восковой лысины свисают желтовато-белые патлы. Шея – короткая и пухлая, и к ней вплотную подступает снизу густая серебристая растительность, вот здесь уже совсем почему-то не поредевшая. Адвокат, который с молодых лет любит смотреть на себя в зеркало, но вовсе не из-за самовлюбленности, нет, он и сам не умеет объяснить толком, в чем здесь дело, просто зеркало притягивает его, как Мальчика притягивает вода, – Адвокат прекрасно отдает себе отчет в том, сколь неблагообразна его старость. Это не угнетает его. Он даже мрачно любуется собой, смутно улавливая некую потаенную связь между тем, что происходит вокруг, и своей внешностью.

Шурочка не видела его таким. Не видела даже мысленно, в воображении своем – ей и в голову не могло прийти, что он, так крепко и глубоко вросший в землю, такой осторожный (даром, что ли, прослыл специалистом по риску!), такой дальновидный, окажется в один прекрасный день вырванным из земли – корнеплод, форменный корнеплод! – да еще вырванным столь бесцеремонно. Не оттого ли и тянет обратно? Земля тянет, земля – бывая у Шурочки, с вожделением поглядывает на узкий, продолговатый, как раз по росту ему, свободный клочочек.

Она всегда с тревогой вступала в високосный год, а он смеялся над ее суеверием и, выходит, зря смеялся: этот, уже без Шурочки, високосный ударил, как обухом по голове. Он пошатнулся, он зажмурился, он помотал, зажмурившись, головой, но что этот общий оглушительный удар по сравнению с тем, который прицельно нанесла ему своим уходом Шурочка!

Она понимала это. Она, бедненькая, сопротивлялась, как могла, и держалась до последнего, не собственного исчезновения боясь, а того, что они, трое ее мужчин, останутся без нее.