Пир в одиночку
Шрифт:
Когда выбрались наружу, яркое, горячее южное солнце ослепило их. Он зажмурился, точно кот, – так хорошо, так безмятежно было ему! – но, открыв глаза, увидел лицо Шурочки, и от его парящего настроения не осталось и следа. Куда-то в сторону смотрела та, кого он так любил в эти минуты, куда-то вниз и вбок – тускло, отреченно, обреченно смотрела, но длилось это мгновенье или два, не больше. Почувствовав его взгляд, вздрогнула, быстро повернулась, точно ее уличили в чем-то нехорошем, жалко, виновато заулыбалась… Он не стал допытываться, о чем, вернее, о ком думала она, – он прекрасно знал это. Знал, с кем мысленно была – даже здесь, даже сейчас, после стакана царского напитка, волшебно заставляющего людей забывать о всем неприятном.
На Шурочку не подействовало. Обидчики и здесь достали ее – они доставали ее всюду, особенно в те минуты, когда ей было хорошо. Когда ей могло быть хорошо… На страже стояли – что младший, с головой погруженный в свои темные делишки,
Усилие потребовалось Адвокату, чтобы вспомнить, когда именно. В минувшее воскресенье, на озере с нелепым названием Галошевое. Хотя формой своей оно, кажется, и впрямь напоминало галошу. Глубиной тоже… Он давно не брал в руки весла, лет двадцать, наверное, но тяжелая, неповоротливая на первых гребках лодка скоро подчинилась ему и слушалась беспрекословно, что, к веселому удивлению Адвоката, доставляло ему тщеславное, почти детское удовольствие. А тут еще с таким обожанием, с таким восторгом и таким доверием смотрели на него детские глаза! Гребец бережно уложил весла на теплые от солнца борта лодки, и та мало-помалу остановилась. К молчанию – умница Мальчик не лез с разговорами – прибавилась неподвижность, но это были не то молчание и не та неподвижность, в которых пребывал сейчас Адвокат. (Да и Мальчик тоже: электричка встала, Мальчик прижался лбом к стеклу, но не увидел ни единого фонарика.) Молчание, когда ты один, и молчание, когда ты вдвоем, – вещи принципиально разные, Адвокат давно понял это и давно предпочитал первое второму, но сейчас вдруг поймал себя на том, что ему приятно вспоминать о той воскресной лодочной прогулке. Это встревожило его. Он снова надел очки и раскрыл книгу.
Мальчик прижался лбом к стеклу и отчетливо разглядел широко уходящий во все стороны темный лес, над которым низко висела уже бледнеющая, но такая же большая, такая же полная, такая же грузная луна. Будь Мальчик склонен к метафорическим забавам, он бы отметил, что это была уже не царица ночи, не всевластная хозяйка неба, а собравшаяся восвояси усталая гостья, но любознательный Мальчик метафорические забавы, равно как и метафизические, оставил Перевозчику, сам же заинтересовался феноменом сугубо оптическим: рассматривал зыбкое прозрачное отражение вагона, неподвижно зависшее по ту сторону стекла.
Вагон был наполовину пуст, и всех, кто сидел поблизости, Мальчик, пока ехали, исподтишка изучил, но сейчас, за стеклом, это были совсем другие, словно впервые увиденные им люди. Толстая тетенька с корзиной, та самая, которую подвезли на легковушке, выглядела невесомой, как воздушный шар, а сидящий напротив Мальчика небритый мужчина помолодел: жесткая, сизая от седины щетина волшебно исчезла с носатого лица. Он тоже смотрел в окно, но смотрел не на лес, не на луну, не на парящую в сидячем положении высоко над землей тетеньку с корзиной (корзины, впрочем, видно не было), а на Мальчика – только на него. Мальчик сделал вид, что любуется пейзажем, хотя любоваться-то особенно было нечем, лес он и есть лес, – но его сосед по-прежнему не спускал с него глаз. Вот только не с того, что сидел на твердой скамье здесь, в вагоне, а с того, полупрозрачного, что, как и тетенька, висел за стеклом. Но так было даже хуже. Здесь его надежно защищала плотная, не проницаемая для взгляда одежда, а там, за стеклом, одежда сделалась тонкой, почти растворилась в призрачном свете, смеси лунного с отраженным вагонным, – и вдруг обнажила тайник за пазухой? Вдруг небритый человек видит
Но это как раз не пугало Мальчика. В отличие от Адвоката, стремящегося замуровать себя в каменной оболочке дома, ему нравилось открытое пространство, что ни в коей мере не переходило в боязнь пространства замкнутого.
Мальчик не страдал клаустрофобией, если только не считать таковой страх оказаться запертым в самом себе.
Сейчас, впрочем, он даже хотел этого, ибо существовала угроза, что небритый попутчик может проникнуть в его тайну. Если уже не проник: Мальчику показалось, что отражение соседа подмигивает ему. Он отвел глаза, нахмурился, будто стараясь разглядеть что-то за стеклом, и тут электричка дернулась, судорогой пробежал из конца в конец металлический лязг, и освещенные луной деревья медленно поползли назад, а зависшая в воздухе полупрозрачная тетенька, и он сам, и подмигивающий мужчина остались неподвижны. Мальчик отвернулся от окна, но не рассчитал и угодил взглядом на своего невежливого спутника, теперь снова обросшего щетиной. Тот улыбался. Не подмигивал – больше не подмигивал, – а просто улыбался. Затем вытянул ладонями вниз руки, сплошь покрытые татуировкой, приставил одну к другой, и получилась птица. Синяя птица с распростертыми крыльями, которая медленно и очень похоже летела, когда руки шевелились. Таких татуировок Мальчик еще не видывал.
Электричка, наверстывая упущенное время, набирала скорость; колеса стучали так громко, что если б даже Мальчик пожелал сказать что-либо, его все равно б не расслышали. Но он не желал. Да попутчик и не ждал от него никаких слов – просто ему, видать, захотелось похвастаться птицей.
Мальчик тоже мог похвастаться, и не нарисованной, а живой, настоящей, но, во-первых, Чикчириш спал, а во-вторых, было бы предательством обращаться с раненым другом, как с игрушкой. Хотя в этом его как раз и обвинили. (Несправедливо! Они были несправедливыми людьми, Мальчик давно знал это.) Просто им хотелось избавиться от больной птицы, вот и придумали, что это, мол, тебе не игрушка, надо ее на волю выпустить (где ее моментально слопал бы кот), и он буркнул в ответ что-то такое, что можно было принять за согласие, а сам спрятал воробья в банку и прикрыл черепицей. Теперь его долг передать Чикчириша в надежные руки; так чувствовал Мальчик, хотя торжественное слово «долг» не произносил даже мысленно.
Зато Адвокат произносил его часто. Он был человеком долга, Адвокат, законник, страж порядка, поборник справедливости, – он был человеком долга, и уж тем более человеком, отдающим долги, смертельно боящимся, не осталось ли за ним случайно какого-нибудь маленького должка. Маленького, забытого, старого должка – новых давно уже не делал. Даже когда сами предлагали какую-нибудь услугу и предлагали бескорыстно, от души, обижаясь, что отказывается. Не делал…
Он и Шурочкиным обидчикам старался привить это чувство – великое чувство долга, но младший чесался, вертелся и ничего не слушал (он и в жизнь-то не вошел, а ввертелся этаким победоносным штопорком), а старший глядел, не мигая, своими большими карими глазами и ничегошеньки не понимал.
Неужели ничегошеньки?
Вот так же в книгу глядел сейчас измученный бессонницей любомудрый Адвокат, но вместо печатных строчек увидел вдруг эти беспомощно-доверчивые – ничегошеньки не понимал! – глаза, и сердце его трепыхнуло, словно то было и не сердце вовсе, а раненый воробей в сложенных утюжком ладонях.
Медленно опустил Адвокат книгу. Ни о каком воробье он, разумеется, не думал, он понятия не имел, что ему везут на предмет спасения какого-то Чикчириша (Мальчик, коснувшись рубашки, ощутил сквозь ткань мягкий комочек), но сердце трепыхнуло, это точно, и потому-то мученик ночи, опустив книгу, принялся – в который уж раз! – тщательно, как принятое к производству дело, просматривать свои отношения с детьми.
Не с обидчиками – с детьми. Все в порядке было там – в абсолютном порядке, свой родительский долг он выполнил сполна, равно как выполнила его и Шурочка (Шурочка с лихвой), и не их вина, что один получился чересчур медлительным – медлительным настолько, что никакой жизни не хватит ему, чтобы вырасти, а другой – слишком шустрым.
Иное дело – Мальчик, этот мог поспеть в самый раз, врасплох застав его со своим воробьем. Электричка вошла-таки в график и к очередной платформе подкатила тютелька в тютельку. Пассажиров на этой ранней платформе не было – ни единого человечка! – никто не вошел и никто не вышел, но поезд все равно послушно отстоял положенное. Это неукоснительное соблюдение порядка, это следование букве закона, как выразился бы Адвокат, вселило тревогу в малолетнего нарушителя. Незаметно пощупал он в кармане билет – билет был на месте, но все равно могут подойти, обыскать могут, спросить, откуда деньги. (О Чикчирише не спросят, на этот счет Мальчик не волновался.)