Письма Н. Лескова (Сборник)
Шрифт:
Этих-то радостей я Вам и желаю, как самый старый Ваш литературный сотоварищ, никогда во всю жизнь не нарушавший своей к Вам приязни.
Николай Лесков.
А. С. Суворину
3 марта 1886 г., Петербург.
Простите меня, старый коллега, что я два дня не ответил на Ваше дорогое и милое письмо! Я Вам не лгал: я болен, и еще больше – расстроен. Я был бы «не к пиру гость», но я был все время с Вами, и притом очень близко и очень приятно. – До 12 час. я говорил и спорил о Вас и внушал добрые к Вам чувства, находя в собственной душе моей для Вас мир и благословение. «Несть бо человек, иже поживет и не согрешит». – До 5 часов утра я читал полученные из Москвы новые тетрадки Льва Толстого и… все время с Вами… Я чувствовал: «как он до святости искренен!» И слышал,
Спасибо Вам за это письмо.
Что мы не умеем сойтись плотнее, – это, конечно, досадно, но хорошо и то, что добрые чувства все-таки живут в нас.
Я зайду скоро, а пока напечатайте-ка прилагаемую заметочку о пасквильных акростихах. Поэт тут упоминаемый есть Д. Минаев. Событие, разумеется, верно, как то, что я чту имя божие.
Ваш Н. Лесков.
P. S. А замечаете ли Вы, что Лев Толстой и в нынешнем своем настроении оживляет литературу. Он шевелит совесть, будит мысль, переустанавливает точки зрения на лица и репутации… Сколько бы дела и интереса для независимой критики, чтобы все это разобрать и оценить! Отчего же этим не занимаются? Ведь это живо, любопытно и полезно!
А. С. Суворину
<Март 1886 г., Петербург>
Я не в претензии, Алексей Сергеевич, но на «тетрадки» указывать можно, и на них люди указывают (например, Скабичевский). Другое дело – «неудобно». Тут все сказано.
О Розенберге – пустяки. Это дело забавное и интересное для редакторов, которые сами часто подпадают диффамациям.
Вообще же пусть ничто из этого Вас нимало не стесняет.
«Китрадки», по миновании в них надобности, мне возвратите.
Если бы со стороны железнодорожников было возражение, – я Вам пришлю указание на конкретный случай в этом роде.
Преданный Вам
Н. Лесков.
P. S. Щебальский Аксакова терпеть не мог… «С.-П<етербургские> в<едомости>» соврали. – Щеб. лицо искреннее, а не направленское, как Аксаков. Его характеристика, может быть, не велика, но оригинальна: Петр Карлович – это тот, который «Каткову не уважал» и, будучи крайне беден, умел держать перед собою в решпекте даже Леонтьева. А сухой Любимов и надменный Феоктистов дорожили честью знакомства этого голого бедняка. – Как «литературный характер» это был самый благородный и вполне независимый человек и патриот с превосходным тактом. Славянофилы его всегда не любили и отягчали его судьбу в Москве, а Щ. считал их «людьми своего вкуса», для которых нужны «декорации». Очень жаль, что такое характерное лицо остается помянутым совсем по-казенному. – В литературе, кажется, нет уже и тени литературного вкуса и преданий.
Н. Л.
С. Н. Шубинскому
<Апрель 1886 г., Петербург>
В статье Штромберга было не 600 строк, а 196 строк. В таком наборе она стояла два месяца за неимением места. – 27-го марта мне прислали корректуру с просьбою «сократить». Я еще сократил на 80 строк. Всего осталось в статье 116 строк. – Я поспешил тотчас известить автора, что мною корректура уже прочитана и статья завтра выйдет… С тех пор прошло пять дней, и 116 строкам нет места… Понимаете ли Вы мое положение? Да будет проклята эта минута, когда Вы сочли нужным отдать эту статьишку в «Новое время» и там вызвались ее напечатать! На что мне это было нужно, чтобы выйти свиньею из свиней перед людьми добрыми к оказывавшими мне дружбу. В «Новостях», в «Пет<ербургской> газете», в «Русских ведомостях», в «Газете Гатцука» – везде бы это мне напечатали, и я бы услужил людям, а теперь я с ними навсегда расстался… Для чего Вы мне это сделали? Чем я заслужил такую предательскую гадость? И наконец – будет ли же этому конец? Имейте же хоть каплю сострадания. Вы ведь не в лесу выросли.
Н. Л.
С. Н. Шубинскому
3 апреля 1886 г., Петербург.
Высокочтимый
Мне до глубины души больно, если я в самом деле огорчил или «обидел» Вас моею запискою. Вы знаете и не можете не знать, что я Вас горячо и искренно люблю и уважаю, а потому огорчить Вас умышленно я не могу. Но, может быть, в словах моих было что-нибудь неуместное. Простите мне это, дорогой и милый друг мой Сергей Николаевич! Как я узнал об этом, так сейчас же поехал к Вам лично просить не извинения, а прощения. Так я всегда делаю, чтобы наказать себя за несдержанность и дать тому, перед кем виноват, – самое полное удовлетворение, какое человек человеку дать может.
Самое дело не стоит слов, на него потраченных. Рекламой можно назвать все – даже статьи о Богдановиче и о Григоровиче. Но и это наплевать. А не надо было держать статью и давать обещание, не читая ее… Была бы она где-нибудь мною приткнута, и мне было бы спокойно, – а мне только и нужно. Посмотрите-ко, что я получал ежедневно… Это было очень неприятно. – Теперь я положил сообщенную Вами переписку в конверт и отослал ее, и мне спокойно: человек увидит, что я свое дело сделал и даже обруган за это. Знаменитым людям «какой-то Ш<тромберг>» – все равно, а для меня это сосед, приятель, оказывавший мне услуги, и я не могу так презрительно относиться к людям вообще.
В отношении Вас виновата форма «памятных листков». Они очень удобны, но всегда отдают какою-то резкостью. Так пенсне делает дерзким лицо. Оскорбить же Вас я не желал и еще в третий раз говорю Вам: простите меня, Христа ради!
Преданный Вам
Н. Лесков.
А. С. Суворину
8 апреля 1886 г., Петербург.
Достоуважаемый Алексей Сергеевич!
Праздную радостное для меня событие! Сегодня получил из Вашего магазина расчет, из коего явствует, что все мой издания, у Вас сделанные, окупились, и мне еще следует получение в 104 руб – vivat! Да еще из Москвы нет счета, а там тоже что-нибудь продано… Но главное то, что я Вас ни подо что не подвел и Вы на мне ни копейки не потеряли. Это все мое самолюбие. Да еще не забудьте, что я забирал ежегодно (рублей на 80—100 книг, и это тоже все погашено изданиями. Зачем же Вас тревожили и пугали и отбили от издания «Обойденных», которое идет у Тузова благополучно?..
«Очарованный странник», попавший умнице Комарову, лежал восемь лет в погребу и потом продан С. Истомину, у которого я его забирал по 60 коп. назад. Ступин Истомин был рыночник и, может быть, поступил со мною нечестно, – он мне будто отдал все, что у него было; а быть может, он, как больной человек, и сам не знал, что у него есть в складе. Но, как бы то ни было, после его смерти его наследник нашел еще связки «Странника». Я вчера его обязал предъявить мне все, что у него есть, и он объявил мне, что у него, может быть, есть «экземпляров 100–120». Он их продает только с уступкою 20 %. Я у него возьму все с уступкою 40 %, то есть по 60 коп. за экземпляр, и предлагаю эту книгу (100 или 120 экз.) Алексею Алексеевичу по той же цене, за которую сам надеюсь выкупить весь остаток. – Затем предлагаю «Левшу» по полтине за рубль, то есть по 20 коп. за экз. вместо 40 коп. – «Смех и горе» по 75 коп. вместо 1 руб. 50 коп., «Шерамура» по 75 коп. вместо 1 руб. 50 коп. и «Некуда» по 1 руб. 50 коп. вместо 3 рублей. – «Странник», «Левша», «Шерамур» и «Смех и горе» – это книжки самые железнодорожные. Вы их знаете и можете судить, правду ли я говорю. Покупка эта для Вас небезвыгодна, а мне более нет нужды иметь книги на комиссии, и надо с ними развязаться. Если не возьмете их Вы, – я должен буду продать их кому-нибудь другому. Ваш же опыт показал, что книги эти в торговом смысле безопасны, – особенно с такою большою скидкою, какую я предлагаю. Если же на какую-либо из них и эта цена кажется высокою, – скажите без церемонии, и постараемся сойтись. Я только не вижу причины – почему мне не сделаться с Вами, а идти к кому-либо другому? Может быть, и Вы с этим согласитесь.
Затем «Очарованного странника» сейчас же (к зиме) надо издать в одном томе с «Левшою», под одним общим заглавием: «Молодцы». Они пойдут и не могут не идти теперь. Вместе они составят 12–13 листов и могут идти по 1 рублю, не мешая остатку «Левши» (по 40 коп.) и «Страннику» (по 60). Притом 120 экз. «Странника», конечно, до тех пор и распродадутся. «Странник» убит или, лучше сказать, заморен глупым издателем, томившим его восемь лет в погребе. Так и книгу «О женщинах» можно было заморить. Но ему надо дать выход, и он пойдет. Не иное что, а его надо было переводить г-же Коскуль на французский язык. Он занимателен, оригинален, и от него «Рысью пахнет». Мне жаль видеть, что из него сделал Комаров.