Письма на воде
Шрифт:
Мы видели многих мужчин на пороге сорокалетия, которые теряли зрение. Их поводырями становились молодые девушки, лучше из провинции – неопытные, смешные, если и не мечтавшие получить все сразу, то не обладавшие достаточным мужеством, чтобы отказаться от такой возможности.
И мы видели, как такие мужчины уничтожают личность своих подруг, становятся им строгими родителями, решившимися на инцест.
Наверное, мужчины, больше чем женщины, боятся возраста, старости. Никто не слышал о женском кризисе среднего возраста. Возможно, поэтому мужчины так требовательны
И мы благодарили Бога за то, что стали взрослыми и умными, нас не проведешь.
Мы жалели Борю, не ревновали.
А тем временем отношения Саши и Никиты складывались немного нелепо.
Они почти жили вместе, он оставался у нее каждую ночь, но в ее доме не было ни одной его вещи, если забыть о щетке и бритве.
– Как-то странно, тебе не кажется? – говорила я.
– С другой стороны, очень удобно, – объясняла Саша.
Нет правила, чтобы влюбленные жили вместе. Просто так всегда получается – ты остаешься на день, на два, забываешь одежду, книгу… И вот вы уже не расстаетесь.
– Давай пропустим эту часть, – сказала я любимому человеку, швырнув на пол чемодан.
Мы были знакомы всего пару недель, но уже было ясно, что вместе мы надолго.
Саша отмахнулась. Она даже немного оправдывалась и злилась, но без вдохновения.
В следующую встречу Саша заявила:
– Никита мутит воду.
– То есть?
Саша предложила Никите переехать к ней. Он отказался. Пояснил, что у него была связь, после которой он до сих пор не пришел в себя, и сейчас ему не хочется принимать серьезные обязательства.
– Мне все ясно, – отрезала Саша.
Я ее понимала. Никите, как и любому мужчине, повсюду мерещились обязательства, которых от него никто не ждал. Саша просто хотела, чтобы он был ближе, без намека, без подвоха.
Он позвонил мне сам:
– Я запутался.
– В чем, Никитушка?
Никита, возможно, стал человеком в первом поколении. И ему приходилось нелегко.
Быть животным проще – ты спишь, охотишься, ешь, размножаешься, и этому не сопутствуют бесконечные вопросы. Наверное, так же трудно неандертальцам было разгибаться, ходить на двух конечностях, а не на четырех. Если, конечно, неандертальцы существовали – теория эволюции, как и любая теория, всего лишь гипотеза.
Душа Никиты, как изнеженный мускул, болела от напряжения. Он не привык к чувствам и сейчас вел себя не по-спортивному.
После долгой и ленивой зимы я пошла в зал на тренировку. Я не знала, что выбрала самую сложную программу, после которой трудно даже лежать. Мне говорили: «Повтори. Иначе будет хуже». Я испугалась и больше не пошла. Ноги болели месяц. Они жаждали тренировок – это химия, законы природы, молочная кислота, но я сдалась.
Никите тоже трудно было лежать и страдать, но он так боялся боли, что смирился с той, которая уже есть.
Человек в первом поколении не чувствует в себе достаточно отчаяния, чтобы начать жизнь
Иногда человек чего-то боится, не может совершить какое-либо простейшее действие, и ты не знаешь, что о нем думать, для простоты называешь его идиотом, но не догадываешься, какая тут предыстория, что за всем этим стоит.
Мой отец был красивым, умным и талантливым человеком. Он модно одевался, любил пожить на широкую ногу – при том, что в быту был аскетом, ел всякие каши и щи, довольствовался малым.
Его любили женщины. Я до сих пор страдаю по Андрею Кончаловскому только потому, что они похожи.
Женщин всегда было много. Но личная жизнь отца – история разочарований.
Он боялся женщин так, как другие боятся самолетов или змей.
В семь лет его мать, вдова с четырьмя детьми на руках, белошвейка, отдала его и сестру в детский дом. Она хотела спасти их от голода.
Братьев и сестер тогда разлучали, разводили по разным приютам. Если не с кем разделить боль – значит, ее нет. Так, наверное, тогда мыслили.
В стране Гражданская война. Голод. Пожары, тиф и холера.
Детский дом расквартировали в монастыре, где плотские позывы святых отцов сдерживали фрески на потолках – мучения грешников, страдания святых. Над кроватью моего отца была нарисована отрубленная голова Иоанна Крестителя – окровавленная, с закатившимися глазами.
Мой отец убежал и бегал до самой Отечественной войны, которую окончил капитаном Красной армии.
Он видел свою мать всего один раз.
Был влюблен в известную манекенщицу, которая ушла от него к миллионеру.
Последняя женщина, которую он любил, умерла при родах. Оставила его. Или бросила – зависит от того, какое слово ближе эмоционально.
Он говорил, что не хочет на ней жениться, играл в улитку, но с чувствами такая беда – их нельзя спрятать. От них можно только отвернуться.
Всю жизнь он думал, что его предали.
Я не знаю, хоронил ли он мою бабушку. О ней я не слышала от него ни слова. На его столе была фотография в латунной рамке – женщина в шляпе, в модном платье начала двадцатого века. Иногда он говорил, что это, может, и не его мама, а какая-то другая женщина. Наверное, эта вроде бы чужая женщина была ему ближе – лицо не в фокусе, черты можно придумать самому, но нарядный образ иногда бывает лучше правды.
Я знаю Никиту давно. Я знаю, что он никогда никого не хотел любить, он хотел быть черствым, жадным эгоистом. Он копил деньги и чувства, не растрачивал их, но Вселенная не смиряется, когда в одном месте слишком много, а в другом – мало.
С Мариной он делал все то, к чему не привык: любил, страдал, швырял деньги на ветер. Но эта связь ничего не изменила, не сделала его жизнь лучше – Никита разочаровался. Ему захотелось вернуться к себе прежнему.
А мне хотелось Никиту наказать. За то, что он хватается за свои страхи. Ведь человек сдается не потому, что слаб, а потому, что ему хочется вернуться к своим невзгодам. Они связывают его с тем, что ему дорого.