Письма на воде
Шрифт:
Это похоже на то, как в детстве мы бережем всякие палочки, железки, выброшенное морем стекло с затупленными краями – несметные сокровища, но было бы смешно или грустно считать этот мусор богатством до конца своих дней.
Я жалела Никиту и продолжала любить, возможно, потому, что видела в нем отражение своего отца, который умер слишком рано, чтобы я успела ему посочувствовать.
Мне хотелось Никите помочь, но я уже понимала, что сам он не попросит о помощи.
Саша была закаленной. Но и она нервничала.
– Ты будешь меня презирать, если
– Может, они привыкли, что их должны добиваться. За многие-то лета. И что женщина боится остаться без мужа. Ты вспомни, как было лет сорок назад – если в двадцать пять ты еще не замужем, тебе конец. В двадцать, на фиг, пять! И мужчины это знали. Они сами это придумали. Они ничего не понимают в отношениях, потому что им все давалось легко.
Достаточно вспомнить, как жестоко общество обращалось с женщинами.
Анна Каренина, толстый роман, весь о том, как униженно чувствовала себя женщина, которая всего-то ушла от мужа.
Мужчины оставляли женщин с детьми – и в обществе считалось, что на ней никто не пожелает жениться. Это же какое унижение – воспитывать чужого ребенка!
Я слышала многоголосый грузинский хор скорбящих матерей, когда мой приятель, Алик, любимый сын, внук и племянник, подающий большие надежды хирург, женился на красавице-молдаванке тридцати лет (старуха!), с ребенком от другого мужчины.
Казалось – его хоронят.
Мужчины смеялись над шуткой женщина – президент.
Фрейд рассказал всему миру, что девочка завидует мальчику потому, что у него есть активный придаток. Но мужчина завидует женщине потому, что она рождает новую жизнь. И запросто может прекратить род мужчины, если не пожелает иметь от него детей. И это даже не страх – это ужас, который управляет мужчиной, делает его злым.
Мы дружно презрели Дональда Трампа с его конкурсами красоты, которые были задуманы лишь для того, чтобы для стайки симпатичных девушек он, Дональд, на время стал самым желанным. Это казалось таким старомодным – милашки ходят по сцене, а солидные мужики разглядывают их из партера. Просто рабовладельческий рай.
Давным-давно все смотрели соревнования красавиц, если не затаив дыхание, то с интересом, а теперь мы смеялись, потому что, честное слово, забавно, когда несколько миллионеров устраивают грандиозный смотр невест, тешат свое эго, и никто уже не верит, что все имеет какое-то значение – разве что возможность затмить очередную миссис Трамп.
– Теперь я точно ненавижу мужчин! – усмехнулась Саша, когда мы с этим покончили.
– Наверное, есть какие-то… приемлемые, – предположила я. – И все-таки хорошо, что мы не родились лет шестьдесят назад.
У Саши и Никиты настало время разговоров. Она не бросила его, как я ожидала, заготовив для Никиты плохонькое сочувствие.
Никита рассказывал ей о себе. О себе и матери. О себе и бабушке. О своем голозадом детстве. О том, как воровали кукурузу и варили ее, а потом ели с солью. И еще о том, что летние каникулы, время, проведенное
Никита не говорил – он будто бредил, не веря, что делится всеми своими тайнами. То есть ничего особенного в его историях не было – ни порочного, ни подозрительного, но воспоминания причиняли ему боль: Никите казалось, что он голыми руками пытается выдрать из земли кактус – и тянет, тянет, тянет…
В деревне была старая палатка, в которой ребята собирались и рассказывали страшные истории. И еще – истории про девчонок. В дождь палатка протекала, и они заклеивали дыры пакетами. Можно было наворовать огурцов, яблок, малины – и продержаться до ужина.
Были стога колючего сена, на которых здорово отдыхать после долгого пути в березовую рощу – через сосновый бор. Был ржавый комбайн, в котором можно было прятаться.
И еще был замечательный запах земли, травы, деревьев, и даже небо, казалось, пахло чем-то сладким и воздушным, как сахарная вата. В Подмосковье так не пахнет.
Было кладбище и таинственный человек в плаще-палатке и кирзовых сапогах, которого все там видели, но никто не знал в лицо.
А в Мурманске была квартира с пятном от вина на тахте и запахом маслянистой от времени пыли.
Мать Никиты была не из тех пьяниц, что показывают по телевидению: беззубые, в грязной одежде, с синяками по всему телу.
Она ходила на работу, обесцвечивала волосы, встречалась с кавалерами, но пила каждый божий день, с трудом держалась до полудня, а иногда и не держалась, напивалась одна, в кровати у телевизора до бесчувствия. Это была добрая женщина, но как у большинства алкоголиков, ее жизнь превратилась в сумбур, в неочевидную для нее самой смену беспамятства и бодрствования, в которой с трудом различался ребенок.
Потом она, конечно, совсем опустилась, но память нас щадит: Никита помнит лишь, как тенью мелькали дружки мамаши – из комнаты в туалет и на кухню.
Единственным развлечением Никиты было смотреть на военные корабли.
Он не поверил, когда попал в Санкт-Петербург, что города бывают такими красивыми. Даже запахи: бензин, мокрый грязный снег, прокисший от сырости табачный дым – показались ему чудесными.
Он говорил о Марине. Самые сильные впечатления оставляют те, кто не ответил нам взаимностью. Те, кого мы любили больше, чем они – нас. Никите хотелось беспрестанно возвращаться к Марине – хотя бы мысленно – спорить с ней, добиваться от нее благодарности, понимания, скольким он пожертвовал ради нее.
Саша ревновала.
Никита понял все-таки, что Марина – лишь навязчивая идея, и взялся ее жалеть. Он надеялся, что через эту жалость с оттенком презрения он возвысится над той, что растоптала его чувства.
Саша уверяла, что он умственно отсталый.
– Нормальные мужские прогоны, – говорила наша подруга Оля. – А ты чего хотела?
– Видимо, женщину, – Саша прикурила сигарету, хоть и бросила курить лет пять назад.
– Саш, если ты переметнешься, я уйду к тебе от Толика, – пообещала Оля.