Письма Непокорного. Том 1
Шрифт:
Подруга, вы всё ещё моя подруга? всё та же? нетерпеливая, критичная и снисходительная? Вы счастливы? Это тяжкое, обескураживающее долгое молчание между нами, но я так хотел бы знать о вас всё. Я в очередной раз надеюсь на вашу снисходительность. Вместо этого длинного письма я предпочёл бы вновь увидеться с вами без всяких слов, а просто в молчании выкурить с вами сигарету.
Дружеский привет Максу. Обнимаю вас.
Б.
U
В-глубинах-леса, август 1951
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар, я надеюсь,
– - Твоё письмо слегка ошеломило меня -- и этот круиз на яхте со всеми удобствами и дворец-казино в Шринагаре... Но я столь тронут тем, что ты помнишь меня -- здесь чувствуешь себя, скорее, покинутым. (...) Относительно яхты -- это будет очень легко устроить, и если ты сможешь купить одну, я возьму на себя работу по поиску и снаряжению её для долгого путешествия. У меня достаточно знакомств в кругу моряков. Но ты говоришь, окончательные результаты будут в конце июля? Я с нетерпением жду вестей. Тебе ведь придётся, образно говоря, проходить через священный контрастный душ? Конечно же, если всё пройдёт успешно, телеграфируй мне в Бюро Рудников. Через месяц или два я буду иметь достаточно, чтобы оплатить обратный билет на самолёт, если потребуется. А если у тебя всё сорвётся, то несмотря на трудное приключение, которое тебя здесь ждёт, я буду рад снова тебя увидеть (возможно, есть что-то лучше, чем мыть гвианские пески: представь себе, существуют взаимные договоренности между Гвианой и Бразилией, где можно найти почитателей -- весьма активных -- столицы Украины).
Старина, мои мысли обращаются к тебе чаще, чем этого хотелось бы. Здесь ужасно одиноко. Наконец, наступил сухой сезон -- четыре месяца без дождей -- уф -- но приходится работать среди тучи комаров. Настрой хороший, с лёгкими депрессиями время от времени, силы пока есть или почти есть, и когда ты пишешь, что ежедневно думаешь обо мне, я ощущаю тепло в сердце.
Обнимаю тебя.
Б.
P.S. И Маник. Пиши о ней, я хотел бы знать, ведь она уже имеет в моём сердце свой уголок рядом с тобой.
С любовью.
U
В-глубинах-леса
Сентябрь-октябрь 1951
Клари
Подруга, только что на лодке мне привезли ваше письмо, которое меня потрясло. Я настолько забыл -- скорее, пока ещё не заметил -- что нас может "быть двое", как вы пишете в своём письме. Уже многие месяцы я не чувствовал такой теплоты где-то рядом с сердцем. Ваше присутствие ощутимо; что вы рядом, что вы согласны со мной -- это так мне помогает. Это именно тот жизненный знак, в котором я так нуждался. Всё настолько безмолвно вокруг меня.
Я пишу эти строки при свете маленькой походной лампы в густой, плотной ночи, вибрирующей, почти ощутимой -- одновременно безмолвной и шелестящей, и ваше письмо наполняет моё сердце. Я даже не знаю, что хотел бы написать вам -- и пишу эти строки так, словно склонился к вам, чтобы обнять. Знаете, как после долгого путешествия: вы пришли встретить меня на вокзале в Карачи, рядом ваша немецкая овчарка, свернувшаяся на перроне, я выхожу после двух суток грохочущего поезда Лахор-Дели и жары пустыни Тар -- сейчас я испытываю такое же головокружение, которое ощутил на перроне Карачи: невозможно что-то произнести, ослепительная "белизна", как бывает в кинотеатре при внезапном обрыве плёнки. Здравствуйте, Клари! Итак, вы пришли вытащить меня за ноги из этой глубокой ночи... Я добавил две страницы, чтобы прийти в себя; теперь это так -- "я ваш".
И я могу рассказать вам прямо сейчас сумасшедшие вещи. Клари, я сейчас человек более напряжённый, чем был ранее; натянутый, как готовые лопнуть ванты моего парусника, когда их раздувает "большой ветер". Я не знаю, счастлив ли я, не знаю, в лучшей ли для самого себя ситуации нахожусь или в худшей. Я больше не знаю, что "я" хочу сказать; я в пропасти самого себя, в захватывающей интенсивности. Если угодно, это опиумный приход навыворот, как после долгого воздержания; я ощущаю себя на взводе, полностью бодрствующим, и пока ещё не знаю, "для смеха" ли это или "для правды" -- или я играю в то, чтобы себя напугать, или... неважно. Клари, жизнь моя становится всё более и более захватывающей. Для чего? мне это неважно. Она есть -- и она шевелится во мне, как ребёнок в животе матери...
*
* *
[30]
Подруга, высылаю вам, тем не менее, это начало письма, написанное месяц или более назад, оно осталось неотправленным -- несомненно, потому, что я был полностью поглощён жизнью и этими джунглями, которые исходил во всех направлениях, и картой, которую приходится заполнять, и контурами, которые нужно делать, и разведкой, которая без конца расширяет радиус поиска. И вот октябрь: семь месяцев всеобъемлющего опыта, утомительного, изнашивающего -- так сказать, позволившего мне содрать все старые слои краски и износившиеся символы -- семь месяцев, которые помогли мне достичь этой "Коренной породы", о которой говорят геологи, центральной скалы в основании, где я остаюсь хозяином своих владений, с головы до пят. Сегодня вечером мне исполняется двадцать восемь лет, и я достиг, наконец, самого себя и избавился от бунтов -- это то, что вам нужно знать. Я вспоминаю то, что вы так настойчиво говорили мне раньше: "Бернар, вы должны прийти к ясности". Теперь всё ясно и готово к путешествию в открытое море -- к владыке этого одиночества, -- где я узнаю себя, притянутый этим... неважно чем, которое меня сжимает и потихоньку втискивает в меня свои цели -- но это полная чаша переживаний ритма, и силы, и радости, показанная мне. Если христиане пытаются избавиться от самих себя, словно от чумы, то я ныне отдаюсь себе, словно чему-то единственно верному, без сожалений, без оговорок, и в этом начинаю черпать свою высочайшую радость. Я провёл пять болезненных лет во власти своих "разногласий", колеблясь между "другими" и самим собой, обвиняя других в своём бессилии стать ими, страдая от того, что я не "в деле", не "модный", бунтуя против себя и других. Мне понадобилось пять лет на преодоление этого рва, этой пропасти. Теперь я решительно стал "другим", и этот другой есть я сам. Мне кажется, в течение многих лет я действительно спорил с собой, пытался "приструнить" себя, заставить согласиться. Я пытался втиснуться в их понимание, их порядок; теперь я пребываю в своём понимании и вручаю им в руки свои костюмы, свои галстуки и весь невообразимый репертуар, который я придумал, чтобы "соответствовать". Я перестал искать себе оправдания и извинения и больше не нуждаюсь в опиуме, чтобы прощать себя за то, что я живу. В сущности, хотя я глубоко пережил то, что было в концлагерях, но у меня не было силы выдержать послание СВОБОДЫ, которое они мне несли. Однако, они хорошо расчистили путь, полностью опустошив всё во мне и вокруг меня -- я долгое время восстанавливался, заново обретал свои собственные силы и свой ритм в этом мире, без ориентиров, без словарей, в мире, где я был один среди мёртвых. (Такое впечатление, будто пишу Литургию к Адольфу Гитлеру). Сегодня вечером я в мажоре.
В данный момент я лежу на срубленном стволе дерева рядом со своей хижиной из веток и сквозь древесные кроны смотрю долгим взглядом в небо, дрейфующее на Запад -- и мне кажется, мир вздыбливается против течения, неизменно на Восток, с одиночкой на мёртвом древесном стволе, как в первые века навигаторов к их Земле Неизведанной. И мир струится, проплывает мимо моего судна, а я один, недвижный, словно мертвец, словно почка на дереве. Все швартовы отданы и последние одежды брошены на берегу. Я стал утёсом в сердце каменного мира, и нечто трепещет внутри этого камня, в первородном сердце этого мирового дрейфа, как если бы я натянул на себя простыню из камня и молчания, покинув возвышенные нагорные земли Запада, погружаясь телом и членами в Ночь среди лунных скал; только одно -- пульсировать в этой Ночи, и тогда всё ясно, невозмутимо в моём могущественном ночном королевстве, в сердце моей судьбы, самой судьбы. Затем звезда зажглась в небе, подхватив мой корабль, и мы долго смотрели друг на друга, как равный на равного, словно два элемента на заре миров. И нечто во мне, связанное с МОЕЙ жизнью, как ствол дерева с затылком и талией -- нечто во мне сказало ДА, словно в неком таинстве, как будто я объединился с самим с собой, тотально, и в плохом, и в хорошем, выя и чресла, объединённые с этим кораблём, я сам, мой единственный якорь спасения. Затем лягушки и насекомые затянули свою песнь в Ночи.
Так что в моём лесу я действительно нашёл то, что приехал искать. Гвиана exit*. Я покидаю лагерь и отправляюсь болтаться в другие места. Эта жизнь лесного человека ничего мне больше не принесёт, и, как вы метко выразились, я всё равно не смог бы подняться "выше потолка" -- как и вас, меня ужасает любой потолок, сверху или снизу. Мне кажется, я всегда в самом начале себя, одновременно и Прошлого, и Будущего. И больше не знаю, как совместить безусловное Настоящее. Я больше не задаюсь вопросом "что мы ищем?", и мне смешны цели, которых нужно достигать -- мои границы пока ещё позади меня, и единственный вопрос, который заставляет меня двигаться, это -- "что мы можем", он толкает меня снова, и снова, и ещё, и ещё раз...
Кроме того, мне грозило стать государственным служащим девственного леса! Бюро Рудников, взяв меня на "испытательный срок", предлагает мне контракт как "топографу-изыскателю", и ведь именно сейчас, когда я уже исчерпал всю эту ситуацию. Я их проинформировал, что покидаю "Бюро" в конце ноября. (Тем не менее, признаюсь вам, мне доставило удовольствие быть признанным "специалистом"). Я отправляюсь в Бразилию. Здесь легко получить туристическую визу, и оттуда я вам напишу. Я выбрал Баию, даже не знаю, почему, и попробую найти там какую-нибудь работу. А когда надоест, отправлюсь дальше на Юг. Да будет так.