Письма с войны
Шрифт:
Когда нынче после обеда мы тянули колючую проволоку, мне неожиданно вспомнилось, что сегодня суббота, Святая суббота, как считалось издревле, праздничный день. Господи, это поистине сумасшествие, думать о том, сколь безотрадной стала наша жизнь, лишенная блеска, красоты и всех радостей.
Будем уповать на милость Божью и искренне верить в то, что и для нас на этой земле еще будет праздник и начнется жизнь, достойная человека. Завтра опять воскресенье. Каптерка, как всегда, полна солдат, ожидающих почты; видимо, у почтальона сегодня снова какая-то авария, он «запаздывает» уже больше чем на час; все нервничают и с нетерпением ждут появления огромного коричневого бумажного мешка для картофеля, который хранит в себе самое драгоценное — нашу почту.
Опять принялся накрапывать дождь, и я заранее радуюсь тому, как, укрывшись плащ-палаткой, отправлюсь в вояж по деревням; тогда я по-настоящему
[…]
Из песчаных дюн, 26 августа 1943 г.
[…]
За окном буйствует и лютует буря, неистово и необузданно; замечательная погода! По синему небу несутся темные облака, а с моря доносится угрожающий и одновременно завораживающий грохот волн; мне приходится изо всех сил бороться с ураганным ветром во время ежечасного обхода бункеров, чтобы разбудить солдат для очередного дежурства. Песок сечет лицо, а перебираться по дюнам стоит огромных усилий. Однако я рад, что мне предстоит совершить такой обход, ведь в эти немногие минуты я остаюсь по-настоящему один, а не сижу молчаливый и подавленный рядом с каким-нибудь унтер-офицером. Больше не могу даже смотреть на эту братию. Ты, верно, думаешь, что у меня с ними постоянные ссоры и из-за этого меня все ненавидят. Не забивай себе голову всякими никчемными мыслями, будто между мной и этой швалью якобы существует какая-то напряженность, которая беспокоит меня или удручает. Совсем наоборот, правда. Я необычайно рад этим маленьким перепалкам, они дают мне возможность подумать о себе самом. У меня с этими людьми чисто деловые отношения, я никогда не бываю раздражен, а только холоден. Это почти спорт — доказать им, что вовсе не стоит марать себя грязью. Ты даже не имеешь представления, насколько примитивны эти уроды. Но этого не может вообразить себе никто, ежели он не сталкивался с ними каждый день и не жил бок о бок. Им ничего не стоит, доверительно и «миролюбиво» обращаясь к тебе на «ты», выцыганить у тебя сигарету, чтобы через пять минут из-за какой-то ерунды, взятой с потолка, разговаривать с тобой официальным тоном. Это, конечно, простой и безобидный пример. Ни в коем случае не надо думать, что мне это отравляет жизнь или даже просто доставляет огорчение; нет, напротив, такое испытание моего чувства собственного достоинства необходимо для меня. Но больше всего меня утешает упоительная мысль о том, что в один прекрасный день этому настанет конец и тогда им придется повесить на гвоздь все их плетеные шнуры и позументы, вот тогда мы действительно станем людьми, свободными людьми!..
Введен строгий запрет на отпуска, даже пострадавшие во время берлинских бомбежек обязаны подать заявление, которое рассматривает полковое начальство, — так что надежды на приятные прогулки по Рейнско-Рурской земле бесплодны.
Сейчас здесь просто сумасшедший дом, поэтому в течение дня я не могу написать даже и строчки, хотя почти все время сижу на телефоне, а потому принужден дожидаться ночи. Ночью, когда унтер уходит на проверку, я остаюсь хотя бы на несколько минут один. Часто я выбираюсь из этой «прелестной» мышеловки, чтобы забрать почту или какие-то служебные бумаги, останавливаюсь где-нибудь возле лесной прогалины, свободной от мин, сажусь на землю и вытаскиваю из кармана фотографии…
Уже почти три часа ночи, сейчас пойду на последний круговой обход, после чего могу улечься спать. С трех часов прошлой ночи я непрерывно нахожусь под бдительным оком одного лейтенанта, страшного педанта и бюрократа, для которого — он следит за моей работой — все должно быть выверено, до самой пустячной мелочи. Ах, как же хорошо шумит море и завывает ветер! Я смотрю на темные, быстро меняющиеся фантастические фигуры на небе, обычно так малюет ребенок, смешав большой кистью мрачную черную, темно-синюю и желтую краски. Наша дощатая будка дрожит, стонет и кряхтит, хотя и глубоко вкопана в песок…
Ураган стал сильнее и яростнее; какая же это радость — бежать под таким ветром, которому невозможно сопротивляться. Во всяком случае, он хоть на несколько минут прогоняет сон; мне всякий раз жалко будить людей, каждую ночь, всех и каждого в отдельности, и жалость эта не ослабевает, к ней нельзя привыкнуть — ты наверняка еще помнишь те усталые серые лица в зале ожидания Боннского вокзала — можешь представить себе, как обидно лишать этих серых от усталости людей даже такого короткого драгоценного сна? Нет ничего ужаснее, когда посреди ночи — и каждую ночь подряд — тебя вырывает из объятий глубокого сна какой-то невежа, дурак и гонит в холодную черную ночь! Сколько же долгих лет участвовал я в этом безобразии! И каждой последующей ночью происходит то же самое!
А ты не забыла, что сегодня в три часа пополудни завершились четыре года моей службы, не считая жестокую круговерть трудовой повинности, и я вступил в год пятый? Как же несказанно далеко то время, когда я был человеком с совершенно свободными мыслями, с ничем не отягощенной, не утомленной головой!
[…]
На канале, 3 сентября 1943 г.
[…]
Наши жилищные условия постепенно ухудшаются; все дощатые бараки ломают и на их месте сооружают бетонные бункеры, отсюда и возникают эти самые «временные жилищные условия», которые становятся все ужаснее. Теперь нас в маленькой будке на три человека больше, надо учесть, что будка эта еще и командный пункт нашего лейтенанта, он без стеснения проходит в конец комнаты, часами разговаривает по телефону, заставляет меня «устанавливать» самые сложные телефонные связи, выпрашивает у меня сигареты и с чудовищной бесцеремонностью до двенадцати играет в карты с унтер-офицерами — по счастью, я уже привык к такому хамству…
Сижу за маленьким колченогим столом и строчу тебе письмо. Ты веришь в то, что я не смог бы жить, если бы не писал каждый день? За шатким столом плохо пишется — есть вещи, которые, казалось бы, могут унизить человеческое достоинство, но в принципе они безобидны. Я радуюсь жизни, свободе и своей работе. Нам, правда, трудно сейчас представить себе это, но наверняка придет время, когда у нас не будет ничего общего с этим отребьем, которое нынче пытается издеваться над нами. Необходимость войны как таковой можно признать, в том числе и необходимость этой войны, но есть много такого, что просто бесполезно и вызвано исключительно некоторыми, присущими немецкой нации слабостями. Ведь этого бессмысленного унтер-офицерского культа нет ни в одной армии мира! Однако он поддерживается не только самими унтер-офицерами; я считаю, они слишком глупы для того, чтобы сделать из себя культ, — и это опять-таки связано с нашей сущностью, как мне кажется, — а впрочем, мне все равно, во всяком случае, таково мое мнение!..
Заканчивается моя работа «будильником», еще десять минут — и дежурству конец; бужу последнего солдата, заваливаюсь в постель и стараюсь уснуть, несмотря на картежников и до отвращения мерзкий голос господина лейтенанта… Прекрасный был сегодня день, море небывало спокойное и чистое, сияет солнце, но уже чувствуется запах осеннего тлена. В нашем песчаном курятнике работа идет вовсю, множество рабочих и солдат трудятся не разгибая спины; весь день напролет мне не дают ни минуты покоя, все эти господа — страстные телефонисты, и, естественно, больше всего морочат голову офицеры-наставники — прости, Господи, опять я ругаюсь…
[…]
На канале, 8 сентября 1943 г.
[…]
Каждый час ждем англичанина, что-то, видимо, затевается. Сегодня почты уже не будет. Вероятно, нас ожидают печальные события. Будем же сильными и обратимся с молитвой к Богу, нельзя терять надежды. У меня удивительное настроение, полное напряжения и серьезности, но и надежд.
Неожиданно во время наших приготовлений получаем известие о капитуляции Италии; мы все просто убиты. Эту ночь проведем в окопчиках на наших позициях. Я вырыл себе в песке чудесный теплый окопчик и сверху накрыл его плащ-палаткой, сидеть отлично, но я могу и прекрасно спать в нем; я безумно устал, более шестнадцати часов на ногах, лейтенант постоянно подгоняет меня, необходимо уйти из барака, в нем очень опасно находиться.
Может, это ложная тревога. Издалека до нас доносится грохот артиллерии, а со стороны Булони — глухие звуки от разрывов бомб. Кто знает, как распорядился Господь!
[…]
На канале, 15 сентября 1943 г.
2 часа ночи.
[…]
За стенами барака фантастическая погода; светло-голубое ночное небо устлано громадными вспененными грядами облаков, луна светит так ярко, что ночь скорее походит на день, и, когда с улицы входишь в бункер, холодный свет лампы кажется тусклым и мрачным. Я с огромной радостью расталкиваю вечно сонного унтера и вручаю ему телефон, когда отправляюсь будить солдат. Наконец-то можно глотнуть свежего воздуха и дать покой глазам, уставшим от ужасного света в бункере. Наши норы, пустые и сиротливые, вытянулись цепочкой по гребню дюн, ветер постепенно заносит их песком. Мы спим теперь на удобных висячих тюфяках. Огромное преимущество этих бункеров в том, что даже во время жесточайших бомбежек мы можем спокойно оставаться в них.