Письма с войны
Шрифт:
[…]
Станислав, 30 января 1944 г.
[…]
Сегодня утром получил твою телеграмму. […] еще сегодня утром; я раскрывал ее в буквальном смысле дрожащими руками, а уже потом, пробежав глазами текст, снова и снова перечитывал этот клочок бумаги, поскольку никак не мог поверить в то, что все мои страхи и заботы, все бессонные ночи были столь беспочвенны.
Теперь мне опять намного приятнее писать, потому что я вновь буду ощущать твое сочувствие и получать ответы. Немного грустно писать в неизвестность без малейшей надежды на ответ.
Я теперь целый день тружусь здесь внизу, в канцелярии, занимаюсь вместе с двумя товарищами иногда очень интересной и все-таки по большей части тягостной бумажной волокитой, однако мое терпение не беспредельно, и, как только настанет срок перевода в запасной батальон — это будет между седьмым и десятым февраля, — я сразу же подам рапорт и поеду сначала в Губен, в место
Теперь, когда после двух месяцев перерыва я снова несу солдатскую службу, я чувствую слабость, болей нет, только время от времени мной овладевает какая-то вялость, которая проходит по мере привыкания к этой «работе». Мне кажется, такое состояние вызвано долгим постельным режимом и скудным питанием. Мои раны прекрасно зарубцевались, возле левого уха навсегда останется шрам. На обеих руках тоже есть шрамы от старых ранений. Я рад, что меня хорошо подлечили.
Сегодня вместе с одним из сослуживцев вышел прогуляться. В каком-то славном кафе мы наелись чудесного пирога, это удовольствие обошлось нам в двадцать пять марок, но оно стоило того.
Я уже писал тебе, что в России и Польше можно купить все, абсолютно все, если у тебя толстый кошелек. В Одессе, куда спустя пять дней после ранения я прилетел из Крыма, ибо тогда мне вроде бы стало немного лучше, я проглотил однажды за пятьдесят марок пятнадцать настоящих венских бутербродов со сливочным маслом, что не пошло мне, однако, на пользу, но после надоевших консервов я испытывал болезненную потребность во вкусном. Там можно было купить на базаре все, что угодно, от прекрасных, жизнерадостных русских девушек до весело скворчащей на сковороде колбасы. Безумное и для «человека с Запада» небезопасное предприятие. Там я впервые почувствовал, что может означать для нас колониальное владычество. Если понаблюдать за нашими солдатами, можно усомниться в том, что мы сумеем добиться необходимой дисциплины для выполнения такой задачи. В Одессе продавались по фантастическим ценам пальто, свитера, рубашки, носки. Обручальные кольца, часы, настольные лампы — все исчезало в бездонных, грязных карманах торгашей и торговок, под юбками которых ловко и с необычайным проворством пропадали рубашки или кители. Поначалу, после ужасающей мрачности фронтовой жизни, эта пестрая рыночная суета привлекала и даже радовала меня, но спустя всего какие-то минуты мною овладела необъяснимая тоска, потому что у меня возникло чувство, что этот Восток проглотит нас. Ах, видимо, все это из-за моей больной головы: мне представилась эта картина, и я испугался, ведь в принципе не так уж это и не невероятно, ведь мы чересчур наивны и добродушны, чтобы стать настоящими колонизаторами.
Сегодня вечером я пошел наобум в какой-то украинский кинотеатр, рискуя ничего не понять. Там были почти сплошь женщины с младенцами и подростки, стоял сумасшедший ор, и отовсюду ужасно разило чесноком и луком. Фильм шел на немецком языке с русскими титрами, старое румынское кино с участием Хёрбигера и Рюмана, невероятно порадовавшее и повеселившее меня. Я действительно смеялся до слез, фильм комедийный, но довольно слащавый. Ну разве не ужас эта война — я вынужден торчать в этой польской дыре, когда ты в Кёльне или Арвайлере. Часто я с замиранием сердца думаю о тех годах, что, видимо, еще суждены нам… эта война может долго продлиться, а может и вскоре закончиться, ах, нельзя сказать ничего определенного.
[…]
Станислав, 6 февраля 1944 г.
[…]
Снег, который вчера я ловил ртом, полный смутных предчувствий, сыпал всю ночь, падает он и сейчас, не прекращаясь ни на минуту. Он громоздится сугробами на улицах, являя собой печальный контраст недавнему теплому весеннему ветру, который еще позавчера многообещающе обвевал наши лица. Но снег облагораживает грязь и безотрадную атмосферу, столь характерную для этих небольших — ах, вообще всех — польских городов. Мне кажется, нет на свете более печального народа и страны, чем Польша! России тоже вообще-то свойственна эта мрачная, почти физическая грусть, но лица русских людей более открытые, зачастую, можно даже сказать, лукавые, с искоркой веселой шалости, часто отмеченные удивительной красотой и человечной сердечностью. Здешние же лица более мрачные и меланхоличные, с печатью некоторой скорбной горделивости и упоительной грусти, что теперь, однако, не так часто можно увидеть, как четыре года тому назад; создается впечатление, будто в душе народа что-то надломилось. Иногда можно заметить и улыбку, но большей частью она деланная, ее ровно столько, сколько это необходимо для данной ситуации, чтобы не отпугнуть нас, она — как недостаточность света на великолепных полотнах Рембрандта. Здесь нас только терпят, мы чужаки и никогда не сможем постичь их, таково мое мнение. Я очень скучаю по Германии, хотя и испытываю страх от встречи с ней, страх перед ужасными развалинами, в которые превратилась наша родина. Мы так привыкли к чрезвычайным, волнующим, тревожным обстоятельствам, что уже не понимаем весь ужас нашего положения или почти не понимаем! Мы настолько свыклись с этой войной, что воспринимаем ее как нормальное явление и напрочь забыли, что мир и порядок являются мерилом нашей жизни; я считаю это ужасным отголоском этой войны, поэтому число воров, грабителей, преступников растет с каждым часом. Верность, вера и красота действительно погибают, а ведь мы хотим, хотим ежечасно убеждаться в том, что это — война — не есть наша жизнь, что все может развиваться и процветать исключительно в мирных условиях, и что законы Господа Бога также святы как во время войны, так и в мирной жизни, и что мы обязаны все спасти, мы одни, даже лишь очень не многие из нас! Каждый день я с ужасом вижу потерянные лица солдат, на них не заметно и следа воспитанности и чувства меры, нет даже намека на возмущение или раскаяние в содеянном, все понимается как полный крах, конец всему, а это равносильно «спасению бегством». Каждый час они спасаются бегством от следующего за ним часа, который может явить им истинную правду, хотя они догадываются о ней или однажды уже открыли ее для себя, но сейчас не в состоянии думать о ней. Я взвинчен и нервничаю и хочу покоя, видимо, я сам заражен этой военной болезнью, заражен так сильно, что мир и тишина, изображенные в новелле Штифтера [125] , довели меня до исступления сразу после того, как я попал в госпиталь. Да, нам надо быть осторожными, по-настоящему бдительными, и мы не имеем права спать!
125
Штифтер Адальберт (1805–1868) — австрийский писатель и художник.
[…]
Восточный фронт, 28 мая 1944 г.
[…]
Вчера поздним вечером добрались наконец до цели нашей поездки, города Яссы; мы долго выгружались, потом шагали по темным улицам незнакомого города, но в двенадцать нас уже расселили по квартирам; я оказался в просторном доме школьного учителя; теперь ждем распределения…
Издалека доносится гул битвы… город удачно расположен на нескольких холмах, поросших зелеными цветущим деревьями, вид роскошный, множество белых зданий с внушительными башнями, действительно впечатляет; красивый город, с огромным числом проживающих в нем чужих людей, совершенно чужих и незнакомых нам, странная смесь романского с балканским, очень интересно; нас в городе мало. Мы должны готовиться к наступлению, готовиться и ждать, ждать развития событий, которые никогда не наступят; завтра нас, видимо, окончательно распределят…
Мы лежим вповалку на полу маленькой комнаты, всего восемь человек, но можно свободно вытянуть ноги и чудесно поспать; здесь очень тихо и спокойно; может, завтра нас окончательно поделят…
[…]
Восточный фронт, 30 мая 1944 г.
[…]
Восемь часов утра, здесь, где я сейчас сижу и пишу тебе, я провел вчера ужасный вечер и еще более страшную ночь; из-за внезапной тревоги мне пришлось вчера прервать мое письмо и на всех парах мчаться по булыжной мостовой назад в роту; она уже была готова к выступлению и, не медля ни секунды, тотчас быстрым маршем направилась необычайно мягкой, ясной, лунной ночью в сторону фронта. И вот теперь с двух часов сегодняшней ночи мы лежим в наших окопчиках в лесу, в то время как наша артиллерия вколачивает артиллерийские снаряды в русские позиции, наши танки в безумных количествах движутся вперед, а мы ждем приказа к атаке.
Со мной Бог […], иду в бой без капли страха…
Передай привет маме и всем остальным.
[…]
Румыния, 2 июня 1944 г.
[…]
Позавчера, уже под утро, в шесть часов, в среду после Троицы во время последней атаки меня ранило в двадцати метрах от линии русского фронта. На сей раз я получил уже по-настоящему «железо в крестец», потому что не мог ни лежать, ни сидеть; не знаю, дойдет ли на сей раз до отправки в Германию, я сомневаюсь в этом, но тем не менее надеюсь на встречу […].
Я уже в поезде, который направляется на юго-восток Венгрии; переправят ли нас оттуда еще куда-нибудь, не знаю, но не теряю надежды.
Последние дни были просто чудовищны. Я счастлив, что Бог таким вот образом вырвал меня из этого ужаса. Мы были брошены в самое пекло бойни, стоявшая в воздухе пыль затмевала свет, не было ни капли воды и ни крошки еды, мы спешно продвигались от одной вершины холма к другой под постоянным ураганным огнем; да, это был настоящий ад. Когда же наступил второй вечер, нам вместо отдыха снова приказали окапываться, наутро предстояло решающее наступление, в котором я участвовал до последнего. Когда я был ранен и меня наскоро перевязали, прорвались русские танки, и нам пришлось отступить; неожиданно в пятидесяти метрах от нас вся местность вдруг почернела от русской пехоты! Потом было самое худшее — бегство, но Господь спас меня и сберег, и я от всего сердца возношу Ему благодарственные молитвы! Надеюсь как-нибудь рассказать тебе обо всем более подробно. Сейчас у меня нет сил писать, передай всем привет.