Письменный стол
Шрифт:
Я бы сказал, что два человека соединились в лице главного героя Архимедова: Николай Алексеевич Заболоцкий — от него я взял наружность, некоторую задумчивость и медлительность перед ответом на любой вопрос, который ему задавали, — и Хлебников, которого я очень любил. Я не был с ним знаком, но знал о нём очень многое, потому что мой ближайший друг Николай Леонидович Степанов был издателем первого и единственного пятитомного собрания сочинений Хлебникова. Так что я очень хорошо знал о его жизни, о его друзьях. Одним словом, я считал, что если говорить о новизне в литературе, то самой смелой новизной были, конечно, опыты Хлебникова.
— В романе судьба
— Нет, не случайно. Оттенок трагедии мелькает в произведениях Ахматовой, Пастернака, в лучших произведениях нашей поэзии и прозы. Я считаю, что, несмотря на какую–то необыкновенную внутреннюю весёлость, какую–то божественную энергию, с которой работал Булгаков, он все–таки тоже писал о трагедии. Поэтому я и думаю, что эта черта присуща всякой подлинно художественной литературе.
Мне кажется, что «Перед зеркалом» — мой лучший роман. Все, кто читал мои книги, знают, что я очень интересуюсь искусством. И в этом романе я попытался написать жизнь художника, который с трудом догадывается, что он художник, по, догадавшись, становится действительно мастером.
— «Двойной портрет», «Семь пар нечистых», «Косой дождь». Очевидно нравственно–публицистическое единство этих произведений, ставших откликом на весьма сложные жизненные явления. Они прочно входят в контекст литературы 60–х годов. Какова их роль в Вашем развитии как писателя?
— В это время я задумался над решением новой для себя стилевой задачи. Я задумался над значением лаконичности, которая ни в коей мере не только не должна была помешать глубине раскрытия общественной проблемы, а наоборот, помочь мне в этом. Единство содержания и формы на этом этапе предстало для меня как единство нравственно–социальной правды и повествовательной лаконичности.
Историю книги «Двойной портрет» я рассказывал в печати неоднократно — не буду её повторять. Скажу только, что впервые в жизни мне удалось столкнуть прототипов — живых людей, о которых я написал в статье и к которым вернулся в романе. Столкнуть в жизни в одной комнате лицом к лицу. Кстати, должен отметить, что в этом смысле на меня большое влияние оказал Казакевич, его принципы освоения жизненного материала.
В эти годы после заграничных поездок я написал повесть «Косой дождь», обнаружив, кстати, что я просто не в силах писать об иностранцах. Это заставило меня отдать все внимание русским, впервые отправившимся за рубеж. Действие «Косого дождя» происходит в Италии, но герои — русские, люди, которых я оценил и полюбил. О другом своём путешествии— в Люксембург, Бельгию и Голландию — я написал, придерживаясь того же непреодолимого стремления писать о своих, а не о чужих. С этим чувством я принялся тогда за большой очерк «Малиновый звон».
Читатель, может быть, не поймёт, почему я не в силах писать об англичанах, французах, итальянцах. Дело в том, что каждый раз, когда я принимаюсь за это дело, я сталкиваюсь с другим строем души, незнакомым мне. Чтобы чувствовать его, надо постигнуть его суть ещё в юные годы.
Что касается повести «Семь пар нечистых», я вернулся в ней к теме войны. Эту повесть я очень ценю, во–первых, за лаконичность, во–вторых, за острое оружие сюжета, который, мне кажется, удалось построить как бы вопреки его невероятности, однако основываясь на фактических данных. В этой повести заключённые с мужеством, которого от них трудно было ожидать, встают на защиту Родины. Действие происходит
— Вы писали о своей юности в романе «Освещенные окна», который был закончен в 1975 году. Чем Вы объясняете желание вернуться в произведении к своей молодости, понять и описать свой внутренний мир?
— Вы знаете, в старости как–то задумываешься над всей жизнью в целом. Есть такая поговорка: «Смолоду бито, много граблено, под старость надо душу спасать». Так вот, чтобы «душу спасать», надо оценить, что было в молодости хорошо, а что не удалось. Воспоминания о молодости необходимы для работы, молодость идёт за мной по пятам, и я не собираюсь просто от неё отказываться.
— В юности Вы пробовали писать стихи, сейчас бросили это занятие. Почему?
— Сказать, что я пробовал писать стихи, это значит ничего пе сказать. Я пе только пробовал, я задавал себе задачу каждый день написать одно стихотворение. И это было годами, годами я пытался стать поэтом. Я пробовал себя в разных жанрах, вплоть до японских, которые совершенно неупотребительны в русской поэзии. Я написал множество стихов, и, как выяснилось примерно в 20–м году, плохих стихов. Это объяснил мне Осип Эмильевич Мандельштам, который, выслушав мои стихотворения, сказал мне задумчиво, я бы сказал, с любовью, снисходительно: «Вы знаете, от таких людей, как вы, надо защищать русскую поэзию». После такой оценки я, конечно, перестал писать стихи, а стал их отдавать своим героям. Можно ведь сделать так, чтобы герои писали стихи, тогда я за них не отвечаю. Так, я отдал некоторые, как мне кажется, лучшие, стихотворения моему Ногину в «Скандалисте». Потом ещё другим героям.
— «Освещенные окна» Вам, наверное, трудно комментировать, поскольку исповедь в авторских • комментариях не нуждается. Но Вы как филолог все же можете посмотреть на эту вещь со стороны. Книга претерпела несколько жанровых превращений. А в итоге сложилась трилогия романического характера — история молодого человека. Ее героя можно, пожалуй, даже должно воспринимать и как лицо не тождественное автору — не в смысле фактического несоответствия, а в плане чисто художественного качества. Это при всём том, что роман, как правило, рождается на основе вымысла, сюжетной гиперболы. Что бы Вы сказали об «Освещенных окнах», взглянув на роман «филологически»?
— Мне нетрудно прокомментировать «Освещенные окна», и я не только как филолог могу посмотреть на эту вещь со стороны. Задача привлекла меня своей новизной. Пи слова неправды. Для любителя фантастических превращений эго была довольно сложная задача. Может быть, поэтому я долго примеривался к ней и даже в некотором отношении решил её дважды. Первая часть — «Неизвестный друг» — была написана сначала как сборник рассказов о детстве и юности. Корней Чуковский, которому многие из этих рассказов понравились, отметил одну черту — самоиронию, которая, с его точки зрения, могла зачеркнуть всю книгу. И действительно, получая письма от читателей по поводу каждой новой книги, в связи с появлением «Неизвестного Друга» я не получил ни одного. Это для меня значило, что читатели подтвердили брошенное мимоходом, однако верное замечание Корнея Ивановича о том, что читатель не простит мне самоиронии, которой в книге было слишком много.