Письменный стол
Шрифт:
Значит, если бы я хотел быть драматургом, мне нужно было учиться этому — долго, последовательно и упорно. Но в двадцать и сорок лет я долго, последовательно и упорно учился писать прозу. На драматургию у меня не хватило бы времени, тем более что и в двадцать и в сорок лет я был — и остался до сих пор — историком литературы. Некогда классической, потом (и до сих пор) современной. Кроме того, в молодости я был арабистом — учеником знаменитого И. Ю. Крачковского — и кончил Институт восточных языков.
Словом, будем считать, что у меня просто не хватило времени, чтобы стать драматургом. Все–таки не так обидно!
1983
ЛИТЕРАТУРНЫЕ
Я много писал о и. Г. Антокольском и о пашей дружбе, начавшейся ещё в двадцатом году. Моим размышлениям о нём подведён краткий итог в статье «Старый друг», завершающей моё собрание сочинений.
К сожалению, почти все мои многочисленные письма к нему, написанные в разгар его и моей работы в 20–30–х годах, сожгла 16 октября 1941 года его жена Зоя Константиновна Бажанова, когда немцы подступили к Москве и началась торопливая эвакуация.
Мы с Павлом Григорьевичем впоследствии горько жалели об этом, но не упрекали её. Как многие в эти дни, она растерялась. Переписка возобновилась после войны.
П. Антокольскому
Дорогой Павел,
Я только что принялся за это письмо, когда принесли твою книгу. Спасибо, что не забываешь меня. Снова дружиться нам не приходится. Мы и пе переставали. Я часто вспоминаю о тебе, расспрашивал Чуковских и очень был рад, что они так полюбили тебя и Зою. Почти все «Большие расстояния» я знал, читал в журналах и слышал в твоём чтении. Все вместе в одной книге это производит впечатление большого дома, в котором ты теперь полный хозяин. В одной комнате, которая прежде была отведена театру, теперь ты в ней живёшь, спишь на ходу, на старых декорациях, принимаешь друзей и складываешь чемоданы в дорогу. Очень важно, что твои признания (ты и революция и искусство и Запад), которые прежде были главной твоей темой, отодвинуты самой вещественностью всего, о чём ты пишешь. Это уже не мысль об отношениях, а само отношение, которое не нуждается ни в подчёркивании, ни в клятве. Таков, в особенности, Пауль Вильмерсдорф{Персонаж поэмы Антокольского.}. Тебе удалась живопись — исторически верная, а что касается формул, так их ведь часто пишут и прозой.
Последние стихи — Зое — чудные, и все женщины должны тебя за них полюбить. Но это у тебя было и раньше, может быть не так сердечно. Но ведь раньше, т. е. уже давно, не было и Зои.
Прости за туман, который я здесь навожу, но письма писать я разучился, и лучше встретиться и поговорить. Не будешь ли в Ленинграде? Напиши, ведь я давно ничего толком о тебе не знаю. Мои дела такие — роман, читаный и перечитанный, правленый и дополненный, выходит в декабре. Я пришлю тебе. Он мне надоел (искренне), и я написал комедию «Личные счёты». Это бывшая «Дочка», у которой прибавился акт и которая стала серьёзнее и, кажется, лучше. Мне стало обидно, что из–за сволочных театров пропадает комедия, которых у нас нет — ни плохих, ни хороших. В 12–м «Лит. современника» она будет напечатана. Еще я написал повесть, но, кажется, буду ещё её дописывать. Короче говоря, я сейчас ничего не делаю. Читаю, гуляю. Очень страдаю из–за Испании. Просто газет не могу читать. Был на хронике и с трудом досмотрел. На этой истории я очень ясно почувствовал, что все мы — и ты, и я — конечно, будем сражаться, когда будет нужно.
Целую тебя, дорогой. Сердечный привет Зое Константиновне.
8/XI–36 г.Твой В.
Дорогой Павлик,
спасибо за
Вот чем понравилась мне твоя книга: тем, что она несомненно принадлежит к новому периоду нашей литературы, который наступает (или наступил?) медленно и верно. Она (книга) свободна от предвзятости, от идеи «служения». То есть идея есть, но это уже служение самой литературе. Из своей «Открытой книги» я недавно вычеркнул 10 листов этой атмосферы «клятвы в верности», которые никому не нужны. Сильнее ты, но–моему, в тех стихах, где ясно ощутим человек («Физик») и чувствуются на ощупь признаки времени (1904, 1915 и т. д.; «Циркачка»), Таких — много. «Пикассо» — превосходен. В сущности, вся книга — в библейской формуле: «Время проходит, говорите вы по неверному пониманию. Время — стоит, проходите вы». Впрочем, кажется, это — Талмуд.
«Ночной разговор» — необыкновенно грустное и сильное произведение. Я живу, кажется, точно так же, как и ты: пишу. Еще гуляю и думаю, что это почти то же. Конечно, хорошо бы нам встретиться. Это я виноват — так и не соберусь. А ведь даже не был на твоей даче!
Дети у меня уже большие, учёные и даже начинают немного стареть. Внучки — симпатяги. Их уже три.
Лида сердечно кланяется.
Зое — привет и поцелуй.
Твой В.
Не хворай, пожалуйста. Старая Полонская{Елизавета Григорьевна Полонская. Поэт (Ленинград).} каждое своё письмо ко мне кончает так: «Держись!»
17/XII-1964 г.
Дорогой Павлик,
Извини, что отвечаю с опозданием. Надо было сдавать шестой том, очень торопили. Прими моё запоздавшее поздравление от меня и Лиды. Желаю тебе счастья и счастья!
Не стану спорить с тобой насчёт Фадеева, вместо ответа посылаю тебе статью о нём или, точнее, запись нашего последнего разговора. Думаю, что я все–таки прав. Конечно, я не зачёркиваю в памяти его страшную судьбу. Но он не свёл начало с концом, да это, может быть, и не надо.
Ты спрашиваешь, как я живу: очень просто. Всегда работаю, т. е. почти каждый день, но быстро устаю и, чтобы отдохнуть, подолгу гуляю. Сейчас зима, хожу на лыжах. По вечерам читаю Герцена и англичан — главным образом молодых. Много интересного. В городе — два раза в неделю, в среду и субботу.
С кем встречаюсь? Так же, как и ты, с соседями. Здесь живут Степанов, Арбузов, Малюгин, этой зимой — Евтушенко, Маргарита Алигер. <…>
Твой В. 10/I–1965 г.
Дорогой Павличек,
Спасибо тебе, что ты поправился, — это во–первых. За книгу — во–вторых. Я её ещё не дочитал, но одно уже можно сказать: она поражает неистовой любовью к литературе. Это вызывает не только уважение — восхищение. У нас мало знают жанр, которым ты воспользовался, между тем оп при всей своей изысканности — повседневен, входит в жизнь, касается всех. Кроме того, ты черт знает как много знаешь и заставляешь других интересоваться тем, что действительно составляет важнейшую сторону человеческой жизни. Это — туманно, но при встрече я постараюсь изъясниться с большей определённостью.