Питерская принцесса
Шрифт:
– Да, вот возьму и пойду к ним, постучусь! – не сдавалась Аллочка.
– Я знала, что он с ней уедет! Я всю жизнь боялась, что она приедет и заберет его... – Наташа уставилась в пространство немигающим взглядом. – Сонечка, бедная моя девочка!
Соня выскользнула из-под Нининой руки. Происходящее – рыдающая мать с полотенцем на голове, сидящие вокруг нее родственники – казалось ей неприлично театральным. Как в «Санта-Барбаре»! Приезд очевидно важной для всех Маши, прилюдное выяснение отношений, слезы и обвинения – этого никогда не бывало в ее семье. Она рассматривала мать с удивлением, в котором проскальзывала некоторая брезгливость, будто под микроскопом изучала насекомое, – ножками шевелит, выпускает в знак протеста противную желтую жидкость.
Услышав от матери уверенное «заберет», словно папа какая-то вещь, принадлежащая той, чужой, женщине, Соня почувствовала, как внутри ее что-то ухнуло и разорвалось, а «бедная девочка» вслед кольнуло ее ужасом и жалостью к себе. Папа ее бросит, бросит, бросит!.. Она будет как бегающие без присмотра оборванные сиверские дети, – никому не нужна. В панике, заразившись чужим нервным безумием, Соня со всех ног бросилась на сторону, показавшуюся ей более безопасной.
– Ты сама виновата! Ты плохая жена! – выкрикнула она.
– Ребенок насмотрелся сериалов, – подсуетился Антон. – Наташка, ты плохая жена. У тебя наверняка где-то припрятана парочка внебрачных детей. И вообще ты мужчина.Это был странный вечер. Внезапное Машино появление из прошлого, застреленный коммерсант Борис Васильев, догадки и предположения, которыми они сами себя возбуждали, – вся эта бурлящая посреди спящего поселка ночная жизнь привела разумных в общем-то людей к такому истерическому возбуждению, что они уставились на Соню, ожидая, будто она действительно сейчас все объяснит – и почему Наташа плохая жена, и что надо теперь делать.
– Любовник. У тебя есть любовник, – выпалила Соня.
Бабушка с дедушкой улыбнулись в умилении внучкиной детской наивности. Это книжное слово так забавно прозвучало из детских уст!
– Да, малышка, и кто же? – снисходительно улыбнулась Зина. Словно ожидала, что в ответ Соня пролепечет: «Мамочка очень любит Хрюшу из „Спокойки“, поэтому Хрюша – мамочкин любовник»...
– Я не знаю кто. Она с ним по мобильнику говорила. «Неужели ты по мне не соскучился?
Через мгновение все загалдели, торопясь и перебивая друг друга.
Даже безучастно сидевший в стороне Гарик вынырнул из своих мыслей.
– Соня, т-ты п-просто П-павлик Морозов.
– Да кто же это? У нее и знакомых-то нет! – удивилась Рита.
– Ребенок сошел с ума! – Аллочка заискивающе заглядывала в глаза Любинским.
И через все голоса ручейком журчала Нина:
– Сонечка, успокойся, тебе послышалось. Давай я тебе дам чаю. Хочешь торта? Давай я тебя уложу...
Наташа, напряженно-недвижимая, как притворяющаяся мертвой ящерица, смотрела на Антона.
Поймав его испуганно-суетливый взгляд, Аллочка неуклюже бросилась защищать дочь:
– Наташа не имела в виду ничего такого, они же просто дружат, мало ли...
Рита медленно переводила подозрительный взгляд с Наташи на Антона и обратно.
«А что, если и правда уедет?» – подумал Антон. Он-то знает, какой Боба бешеный... и какой Маша была девочкой – особенной, ни на кого не похожей... И что тогда? Только Наташи ему не хватало!
Зинаида Яковлевна тихо проскрипела:
– Наташа, я, кажется, знаю, кого ребенок имеет в виду...
Что было делать бедной, загнанной в угол героине вечера, как в последней своей беспомощности не попытаться укусить в ответ.
– Я тоже кое-что про вас знаю... – устало отозвалась Наташа.
– Что про меня знать, – почему-то горько усмехнулась Зинаида Яковлевна, – про меня нечего знать, я всю жизнь прожила...
– Дядя Юра Раевский, – бросила Наташа. И ядовито добавила: – Ваш сын недаром питает такую долгую страсть к Маше – это у вас семейное...
– У нас никогда ничего не было. – Медленно краснеющая Зина на глазах превращалась в стеснительную девочку.
Наташа заторопилась:
– Я видела, как вы на него смотрели. И слышала, как вы говорили, что он помогает вам жить, что он самый лучший...
Гарик восхищенно забормотал что-то невнятное:
– Ну, родители, вот так сюжет, старые страсти!..
А к Володе внезапно вернулась прежняя властность.
– Так, Соня. Или ты сейчас признаешься, что ты все придумала, или... – Это прозвучало так грозно, что Соня мгновенно опала, как проколотый шарик, и облегченно прошептала:
– Мне послышалось...
Антон прошелся по гостиной, походя погладил Соню по голове:
– Ставь чайник, Павлик Морозов!
– Ну, слава богу, все! – улыбнулась Нина. – А то прямо как бес во всех вселился!Соня разлила чай, и все мирно принялись за «Наполеон».
– А что будет с твоей работой? – спросила Рита. – Ну, если Боба действительно прикроет свой бизнес, все продаст и уедет? И с тобой, Антон?
– А что будет с твоим мужем? – отозвался Антон. В голове мелькнуло беспокойное, уже чуть подернутое сонной безразличной дымкой: «Сколько Боба по дружбе платил, мне нигде не заработать». И тут же: «Самое главное – на джип уже заработал, у меня есть джип... „Опель-фронтера“, пятилетний. Невидимые царапинки покрасил кисточкой, сам». – А с тобой что будет, Рита?
Антон единственный из всех осмеливался считать, будто Гарик валяет откровенную чушь. Даже его образованность, которой так восхищалась Нина, не вызывала у Антона никакого пиетета. «С такими знаниями хорошо кроссворды разгадывать, – уверял он, – а больше они ни на что не годятся. Вот спроси его про Гегеля и Канта, он тебе все расскажет, а про настоящую жизнь понятия не имеет. Разве такой может что-нибудь приличное написать!»
Рита воинственно выпятила грудь.
– Ты что, не понимаешь, жена писателя – это профессия. Вот, например, Анна Григорьевна Достоевская...
– Скажи еще Софья Андреевна Толстая! – огрызнулся Антон.
Обычно мягкий и терпимый с женщинами, он часто, не сдерживаясь, раздражался на Риту.
Гарик изумился:
– При чем здесь я? Я могу уйти в другое издательство. Они еще встанут в очередь меня умолять.
Рита мелко закивала, а Зинаида Яковлевна округлила глаза. Бог с ним, с этим вымученным Наташиным романом с Антоном. О самом главном она и не подумала... Что будет с Гариком?Какая страшная вещь – писательство, в который раз думал старший Любинский. Писательство забрало его мальчика целиком. Погрузило Гарика в странные отношения с миром. Мир не замечал Гарика, а Гарик старался ответно не замечать мир. И это бесконечное соревнование в безразличии не могло закончиться в пользу его мальчика. Долго не слыша похвал, Гарик страдал, нарочито не замечал чужих успехов, но и соревнование, происходящее в его собственном воображении, не прекращалось.
В мечтах Нобелевская премия преклоняла голову на Гарикову подушку, он видел себя великим писателем, автором произведения, равного «Войне и миру». Но ведь Гарик действительно гениален, а за письменный стол с гением, как говорил Юрий Олеша, всегда садятся две могучие сестры – зависть и тщеславие. Гарик необыкновенно талантлив, поэтому и зависть прорывается, а успех не приходит. Какой может быть успех, когда сейчас торжествуют всякие бездари, а гигантскими тиражами издают детективы и женские романы!
С первыми публикациями, что были когда-то почти устроены Бертой Семеновной при помощи ее древних связей, ничего не вышло. Со своим литературным покровителем Гарик расстался очень быстро. Сын однокашника матери Берты Семеновны, старый мэтр был таким же генералом от литературы, как Сергей Иванович Раевский от науки. Владел начинающими писателями, как Раевский своими аспирантами.
– Если бы ты написал диссертацию по химии, давно бы уже был профессором, – осторожно, стараясь не обидеть, пошучивала Зина.
Но, в отличие от мирного, не страдающего склочным самолюбием Сергея Ивановича, литературный мэтр управлял подотчетными ему писателями по принципу «хочу – казню, хочу – милую». Мнение литературного генерала, его содействие либо противодействие решало многое, если не все. Поначалу он к Гарику благоволил. Допущенный в литературно-начальственный дом, Гарик покритиковал кому-то из образовавшихся знакомых последнюю повесть мэтра. Утверждал, что сюжет позаимствован мэтром у одного забытого иностранного автора. И что хозяин дома – писатель-фантом, полностью исписался и для будущего совсем уж никуда не годится. И пишет он не прозу, а как Журден – прозой.
От влиятельного литературного дома Гарик был отлучен мгновенно и брезгливо, как выставляют на лестницу пакет с дурно пахнущим мусором.
С публикацией в «Звезде» тянулось мучительно долго, то есть, по меркам обычной жизни, нормально, а по меркам людей, которые и не жили совсем, а ЖДАЛИ, – бесконечно. Декабрьский номер журнала вышел без Гарикова рассказа. Обещали напечатать в первом, январском, номере. Первый номер, как всегда в начале года, вышел с опозданием. Рассказа в нем не было! Обещали во втором – во втором обязательно. Уже как-то безрадостно, с опаской, ждали февральский журнал. Журнал опять вышел с опозданием. Любинские лихорадочно пролистывали вожделенный номер, в растерянности передавали друг другу очки, думая, что ошиблись. Но... Гарикова рассказа не было. Не было!
– Как можно быть таким злопамятным! – плакала Зина.
Гарик месяцы ожидания своей первой публикации волнения не показывал. Только к заиканию прибавилась еще одна неприятность – теперь, если ему случалось нервничать, он краснел и принимался чесать руки.
Рассказы разослали по толстым журналам. Но отовсюду были получены ответы-близнецы: «Извините, но ваши рассказы нам не подошли. Надо работать дальше». Так отвечали до начала девяностых, а позже и совсем перестали отвечать. Гарик пробовал сунуться в бывшую неофициальную литературу. Послал свои творения в «Вестник новой литературы» – вышедший на поверхность андеграунд. «Вестник» отказал, и от отчаяния Гарик напечатал несколько рассказов в никому не ведомой многотиражке. Через полтора года два других рассказа напечатали в журнале «Родник», и это было торжество, настоящее торжество без примеси горечи. Любинские понимали, что путь в литературу не может быть легким, и наградой за их чистую радость послужил еще один рассказ, опубликованный вскоре в «Митином журнале». Несмотря на то что поток удач иссяк, с таким багажом публикаций Гарик уже с полным правом считался в семье признанным писателем.
В 1991 году в каждом доме обсуждали экономику, городскую (где можно добыть хоть какую-то еду) или лично-семейную (из чего приготовить конкретный обед). Боба через день мотался за семьдесят километров на птицефабрику. Курица себе, курица родителям. В рамках натурального обмена курица менялась на что-то еще. Печенье «Мария» себе, печенье «Мария» родителям.
Гарик, неделями не выходя на улицу, писал крупную форму – роман. У каждого из братьев случались свои взлеты. К Гарику приходило удачно найденное слово, но и Бобе порой несказанно везло. Как-то удалось, например, добыть двадцатикилограммовый мешок сахара. Боба с Зиной на кухне развешивали по мешочкам сахар – самому Бобе, Любинским, Нине с Антоном, Аллочке. Да, и бабе Симе, она еще была жива, старший Любинский ее опекал. Гарик вышел к ним с потусторонними глазами, спросил рассеянно: «А что, в магазине сахар нельзя купить? Что за недостойные интеллигентного человека беличьи манеры – запасаться всякой ерундой?!»
Гарик ел то, что приносил Боба, одевался в «писательские» свитера и джинсы, которые покупали родители, и писал. Все правильно, все справедливо, считали Любинские, в том числе и сам Боба. Он – старший, обязан. Вместе они обязаны создать Гарику все условия, а Гарик человечеству – Новое Великое Произведение.
Приятельствовать с другими пишущими людьми, с теми, кто творил в годы застоя в стол, или с теми, кто начинал сейчас новый литературный процесс, Гарик не стал. Хоть и попал поначалу в эту компанию, но с кем-то поссорился, кого-то недоуважил, кого-то оттолкнул, и опять довольно быстро был изгнан. Останься Гарик внутри литературного процесса, он мог бы хоть немного, как все пишущие, зарабатывать литературным трудом, что-то редактировать, что-то переводить, у него неплохой немецкий. Но ему было хорошо одиночкой.
Гариково Произведение в форме переходящих одно в другое эссе под культурными предлогами отклонили все издательства. Внутренняя рецензия одного издательства звучала так: «В эту фишку никто не врубится».
А в другом выразились еще проще – а на фига козе баян?
В третьем цинично сказали: «Лучше бы про какую-нибудь жизнь написал. Ну, там про нравы дождевых червей, что ли, если про людей ничего не знает»...
Отказы ничего не изменили. Гарик продолжал сидеть дома и писать. Дома отчего-то стал часто простужаться. Заболевая насморком, укладывался в кровать и страдал. Врача вызвать не разрешал, лежал с таким лицом, будто готовился к смерти. Внимательно рассматривал изменения в своем теле, вязался к каждому пятнышку на коже.
Зина страдала, говорила Бобе:
– Для Гарика не важно то, что важно для всех, – деньги, семья, дети... Ему бы только томик, только его книжку!Вскоре Боба снял небольшое помещение на «Петроградской», всего одну комнату, неподалеку от улицы Зверинской, и организовал небольшое, состоявшее на момент открытия из
Нина в то время сидела дома с трехлетним Венечкой и пятилетним Женечкой, каждое утро гуляла с ними в садике у зоопарка, а иногда, почему-то по вторникам, ходила с детьми в зоопарк. Они просились в зоопарк каждый день, но на «каждый день» у нее не было денег. Антон занимался интерьерами квартир для первых «богатых», и все выходило как-то неудачно. Не получалось, не складывалось. В одном месте заплатили намного меньше, чем обещали, в другом работа прервалась на выполненном проекте – хозяин пропал... Но Нина не унывала. Лишь однажды, в очередной раз в чем-то отказав на прогулке Женечке и Венечке, она пришла домой, вынула из шкафа свой диплом Герценовского института, взяла иголку и ритуально проткнула строчку «учитель русского языка и литературы» на букве «р» и еще на букве «л». Капельки крови не появились, но в тот момент ей стало легче.
Так что предложенная Бобой зарплата триста долларов и должность редактора в издательстве «Приоритет» была не какая-нибудь там «рука помощи, протянутая другом юности», а самое дорогое: детские восторженные глаза – медведи и слон с жирафом, «сникерсы», краски и кукольные спектакли, – оранжевый спасательный круг, за который они с Женечкой и Венечкой уцепились и поплыли.Первая книга Гарика Любинского вышла в издательстве «Приоритет» в твердом переплете, с портретом на обратной стороне обложки и аннотацией небезызвестного питерского литературного критика. Боба заплатил критику двести долларов, а весь тираж – две тысячи экземпляров – стоил ему чуть меньше двух тысяч долларов. Чуть меньше ста экземпляров счастливые Любинские раздарили знакомым, по нескольку экземпляров взяли на пробу книжные магазины. Книги не продавались, и Любинские могли заходить любоваться ими в любое время, украдкой перекладывая их на видное место. Оставшийся тираж, приблизительно тысяча восемьсот томов с Гариковым портретом, распихали по разным тайным от Гарика местам. Но судьба тиража не интересовала Гарика, он уже писал новый роман. Новый роман также вышел в издательстве «Приоритет».
А за третью, последнюю, книгу Гарик Любинский получил в издательстве «Приоритет» уже довольно большой гонорар. Раз в десять больше, чем получали авторы в других питерских и московских издательствах.
– Как могут умные-разумные Любинские настолько верить в то, что им хочется? – интересовался Антон иногда у Нины, иногда у Наташи.
Наташа молча пожимала плечами, а Нина отвечала всегда одинаково:
– Посмотри с другой стороны. Гарик пишет книги? Пишет. Книги издавались и продавались? Да, они какое-то время лежали на прилавках, даже в Доме книги имелось несколько экземпляров. Люди хотят быть счастливыми? Безусловно, да! И родители Любинские счастливы. А что касается Бобы, он бизнесмен, знает, что делает, было бы невыгодно, он бы не издавал.
Нина работала редактором, очень любила свою работу и получала приличную зарплату. Издательство потихоньку, небольшими тиражами, издавало и других авторов, не только Любинского. И стихи у них выходили, и проза, и эссеистика. А какова Бобина экономика – это Бобино дело. Она редактор, Боба владелец издательства. Каждому свое. Кто-то пишет книги, кто-то их издает, так оно и должно быть.
Антону в последние годы тоже нашлась у Бобы работа. Обложку для первой Гариковой книги, кстати, Антон делал. И Бобины магазины оформлял тоже он. Сначала один, затем другой, третий, а тут приходила пора и первый обновить. Он дизайнер интерьеров, Боба владелец интерьеров. Каждый при своем деле.– Книги Гарика Боба обязан выпускать, даже если он вздумает все бросить! – Рита презрительно сморщилась. – Да он и сам это знает! Гарик – творец, а он кто?
– Ладно, проживем как-нибудь, – зевнул Антон. – Три часа ночи...
Сил обсуждать, как именно они проживут, уже ни у кого не было. Все внезапно раззевались вслед за Антоном. Так неудержимо сладко, будто кто-то подмешал им снотворное в чай.
– Зинаида Яковлевна, я повесила ваши халаты в шкаф в вашей комнате, – певуче произнесла Наташа. – Антон, у тебя на тумбочке лежит новый детектив. Может, кому-нибудь еще что-то нужно?..
Ее лицо не выражало ничего, кроме спокойной приветливости. И, глядя на нее, Аллочка вдруг почти успокоилась. Может, дочь и не пропадет, с такой-то силой воли...
– Спасибо, Наташенька, спокойной ночи. – Зинаида Яковлевна чмокнула воздух возле Наташиной щеки, и Рита недоуменно и завистливо на Наташу покосилась. Ведь ее, Ритины, акции сегодня неизмеримо выросли по сравнению с Наташиными, и ежу понятно, кто должен занять навсегда место любимой невестки! Странные все же люди...
– Я буду спать в гостиной. На всякий случай. А вы все идите, идите по своим комнатам... Если что, я здесь, – пообещала Аллочка. – Свет не выключайте.
Ярко освещенный первый этаж затих. Горестно постанывая, мгновенно провалилась в сон Наташа. Словно сегодняшний день и не был ее великим днем, когда ей удалось хоть чуть-чуть приоткрыть себя миру. Родители Любинские едва добрались до кровати в спальне на втором этаже, – в доме старшего сына им была отведена собственная комната. Ночные посиделки не в их привычках, да и устали они так, больше сил не было волноваться за Гарика.
А Гарик заснул счастливым. Мысль, которую все никак не удавалось облечь в правильные слова, наконец пришла к нему. Заснула Рита, преисполненная еще большего уважения к себе за то, что попала в ТАКУЮ семью. Если всего лишь приезд неизвестно кого вызвал такую бурю, сколько же у них еще всего под тихой водой житья-бытья? И она обязательно все разузнает.
Отчего-то необычно мучительно засыпала Ни-на. То проваливалась в сон, то возвращалась мыслями к тому, что сегодня открылось ей в семье, которая, казалось, была уже изучена ею, как перебранная крупа. Подставив плечо под Нинину голову, мгновенно заснул Антон. Во сне Антону было двадцать, и с ним была Маша. Ему снилась любовь. Не секс и не разговоры, а именно любовь – острая, тянущая нежность, будто лопаткой его выгребли и протянули Маше – возьми.
Но где бы он ни засыпал сладко, ни с кем никогда не спалось ему крепче, чем с Ниной. И девочке Маше не удалось задержаться в его сне до утра. В предутренней сладкой сумятице с ним уже была Нина, а вовсе не девочка Маша, как случается в романах.
А на диване в гостиной довольно громко похрапывала Аллочка. Она спала, свернувшись клубком в своем нарядном джинсовом костюме. Аллочка тоже страшно устала от странного вечера, и, должно быть, поэтому последняя мысль, мелькнувшая у нее перед тем, как на середине зевка она погрузилась в сон, была – ей нужно спать не раздеваясь. Если что, она успеет Бобу схватить... Не позволит ему от них убежа-ать... Тут она и заснула.– Значит, ты их всех содержишь... в кукольном доме... Гарику купил игрушку... Родители уверены, что он гений, а на самом деле он мыльный пузырь? Фантом? Твой материализованный сыновний долг? Значит, это просто такая игра, в которую вы все вместе играете на твои деньги! Зачем? Или это... твоя жизнь в искусстве?
– Но ведь никто не знает, что он на самом деле пишет... Никто не может судить, ни ты, ни я, ни критики, которые его не замечают... Он считает, будто критики специально его игнорируют, потому что он единственный достойный в современной литературе...
Маша покрутила пальцем у виска.
– А, забыл. Критику последней книги я тоже купил... Он все-таки очень ранимый, Гарик, – добавил Боба.
Маша молчала. Удивительно, Боба содержит всех – родителей, брата с женой, и при этом искренне считает, что он неудачник — торгаш, существующий только для того, чтобы издавать никому не нужные Гариковы опусы!
– Душераздирающий «случай по Фрейду» – все детские проблемы вцепляются во взрослых своими когтями. Бедный мой Боба! — Маша потерлась о Бобино плечо.
– Что ты все-таки делаешь в Америке? – спросил Боба.
– В какой Америке? – Маша подошла к окну. – Елки какие огромные...
– Ну, Машка!
– Что я могу делать? Немножко программирую, как все. Немножко рисую, играю в местном театрике, стишки сочиняю... Вот например:Кому-то – богатство, кому-то – талант,
Кому-то – в солдатском мешке провиант.
Кому-то – болезни, кому-то – измены,
Кому-то – казенные серые стены.
Кому-то несчастья, кому-то удачи,
Кому-то чуть-чуть, а кому-то без сдачи.
Все точно отмеряно, взвешено точно.
Кому-то потом, а кому-то досрочно.
На очередь эту не нужно талона,
Не нужно писать имена на ладонях,
Локтем и плечом оттесняя соседа,
Толкаться за счастьем, отталкивать беды
Не нужно, не нужно. Давно уже ясно,
Что все бесполезно, впустую, напрасно,
Что глупо желать, ни к чему суетиться,
Что сбудется то, что не может не сбыться,