Плач домбры

Хакимов Ахияр Хасанович

— Знаю, байбисе, зачем спрашиваешь?

— Так просто… Я через гонца передала Богаре, чтобы он этого джигита послал сюда. Если Толкебай все еще там болтается, скажи, пусть сейчас же отошлют ко мне.

— Он же десятник. Охраняет молодую бике.

— То-то, что охраняет! — отрезала байбисе Татлыбике, лицо ее вновь потемнело. — Жена гуляет — мужу позор, турэ гуляет — в стране раздор…

Хабрау не понял, с чего она вдруг вспыхнула.

— Хорошо, передам. Прощай, байбисе, — сказал он и потянулся к ременной ручке двери.

— Не торопись, я еще не все сказала. — Татлыбике рукоятью камчи показала, чтобы он вернулся. — Оказывается, Карасэс-то

лишь о тебе и говорит, имя твое с языка не сходит. Вижу, понимаю, на восемь лет Айсуак моложе ее, не может она его за мужа принять. И тот, дурачок, называет ее «енге». Разве что теперь иначе будет… — то ли усмехнулась, то ли вздохнула байбисе.

— А мне какое дело? — сказал Хабрау, покраснев.

— И я про то же, сэсэн. Любят ли они друг друга, нет ли, ио выше обычая не прыгнешь! Намекни ей, пусть не обнадеживается. Если она сейчас, когда Богара должен сесть на ханство, опозорит его дом — не прощу, отдам на суд аксакалов. Так ей и вдолби!

Хабрау молчит. Нет на нем вины, но чувствует себя так, будто изобличили его в каком-то грехе. И в то же время затлел в душе гнев: какое у Татлыбике право так с ним разговаривать? Но сэсэн, хотя страха не ведает и слово свое с языка обратно глотать не привык, не в силах заговорить. В суровых, но справедливых речах байбисе нашел он утешение своей душе, снова поднялся в нем задор, но последние ее слова опять спутали все его мысли.

Но Хабрау понял, что Татлыбике мечется, сама не знает, что ей делать, одного хочет — спасти этих двух несчастных, стоящих на краю пропасти, Карасэс и Айсуака. Понять-то понял, но с языка слетело другое:

— Сами виноваты! Тогда еще нужно было вернуть Карасэс в отцовский дом.

— Эх, когда бы не этот проклятый обычай! — Внезапно смягчившись, Татлыбике заглянула Хабрау в глаза. — И все же поговори с ней…

Хабрау же решил поговорить не с Карасэс, а с Айсуаком, пристыдить его малость.

Айсуак со своими сверстниками сидел на берегу. Они с шумом, с криками спорили о чем-то. Хабрау подозвал его к себе, но не успел заговорить, тот сам выложил свою обиду:

— Опять, значит, в дорогу? А я что должен делать? Вон ребята говорят, наш, мол, черед настал. Кому семнадцать, кому шестнадцать, а мне уже девятнадцатый пошел… Уговори маму, пусть нам оружие даст. Тебя, наверное, послушает.

— Оружие, может, и даст, я скажу, — ответил Хабрау, не очень-то веря своим словам. — Но нельзя вам уходить отсюда. Кто тогда будет охранять аулы и все эти стада?

— Уж кого хватает, так это стражей. Сидим, в камнях прячемся, а там воины, не щадя жизни, бьются. И мы бы лишними не были.

— Эх, Айсуак! Придет черед, и вы из этой горькой чаши отопьете, не торопись… Был у меня к тебе разговор, да, видно, в другой раз. Коли суждено будет нам свидеться, тогда все как есть на середку выложим, — вздохнул Хабрау. Разве удержишь птицу, которая взлететь собралась, крылья уже расправила? Хочешь парня убедить в чем, говори осторожно, мягко, по шерстке поглаживая. Потому сказал только: — Мать не обижай, душа у нее сейчас огнем горит, — и пошел собираться в дорогу.

День клонится к вечеру. Тени от скал, от лиственного леса на склоне горы, упавшие в низину, на глазах вытягиваются и темнеют. Разгоняя дневной жар, из конца в конец долины проходит свежий ветер. Вся округа притихла, словно замерла перед божьим взором.

Одинокий всадник с луком и колчаном за спиной едет по заросшему лесом склону горы.

Трусит он волчьей тропой, на неслышной рысце, и двое всадников, едущие открытой долиной внизу, не замечают его. Одинокий же всадник прислушивается к топоту копыт, звону железа, стуку камней внизу и не отрывает от тех взгляда. Верстах в шести впереди дорога вместе с течением Иняка повернет направо, и всадник решает, что там, на перекрестке, и выйдет к тем двоим.

Вернее, надо бы сказать, не «всадник», а «всадница». Так как это была Карасэс. Когда она услышала, что вернулся Хабрау, то заметалась, не знала куда себя деть. И вчера вечером, и сегодня все следила за ним издалека. Пришла вместе с другими женщинами, когда народ собрался возле белой юрты, слушать слово сэсэна, его звучную домбру, но подойти, заговорить не посмела.

Айсуак же лишь заглянул для приличия, сказал два-три слова и ушел, вернулся только под утро.

Карасэс и Айсуак по безмолвному уговору мужем и женой друг другу не были. Хотя посмотреть, так все тихо-мирно. Живут в одной юрте, едят вместе за одной скатертью, свары не слышно, размолвок не видать. Нет, если бы не встретила Карасэс Хабрау, не отдала бы ему всю нежность своей души, так, верно, сегодняшнего удела, странного и безысходного, себе не выбрала, а зажила с Лйсуаком, судьбой своей и участью, как по обычаю положено, как издревле заведено. Как знать, может, свыклись бы, слюбились, а уж когда забегали бы возле них дети, и всякое-разное забылось. Вон в какого статного парня вытянулся Айсуак.

Но Карасэс, на свое несчастье, полюбила Хабрау, и никого другого душа не замечала.

Она видела, что муж ее любит девушку по имени Айхылу, знала, что они встречаются тайком, слышала, как Айсуак разговаривает во сне, зовет свою любимую, но это не задевало ее гордости. Карасэс даже радовалась про себя: если муж любит другую, значит, на свою жену претензий у него нет, и на том спасибо.

Нынче весной приезжал брат Карасэс. Когда остались наедине, он учинил ей строгий допрос, очень гневался: «Говорят, вы с зятем Айсуаком мужем и женой не живете, верно это? Нос воротит или на стороне вынюхивает? Коли правда, придушу этого щенка!» Карасэс сказала: «Пустое говорят. Смотри, скажешь ему, и все нам только разладишь». Брат вроде бы уехал успокоенный. Сейчас он тоже в походе. Может, жив, а может, и на белом свете его уже нет…

Лесная тропинка пошла вниз, повернула к берегу Иняка, и вскоре Карасэс выехала навстречу двоим путникам. Один из них был Хабрау, другой — джигит по имени Табылдык, его дали сэсэну в спутники.

Табылдык, не узнав всадника, в один миг выдернул из колчана стрелу, наложил ее на тетиву и натянул лук.

— Стой! — крикнул он.

Но Хабрау облик всадника показался чем-то знакомым. Он положил руку на плечо Табылдыка:

— Не стреляй! — И тут, хотя Карасэс была в большой шапке Айсуака, узнал ее.

Карасэс, переведя лошадь на шаг, подъехала к ним и спрыгнула на землю.

— Отойди в сторону, отважный джигит, — сказала она Табылдыку. — Есть у меня тайное слово, только сэсэну могу сказать его.

Увидев Карасэс в малахае, с луком и колчаном за спиной, Хабрау застыл в изумлении. Не зная, что и сказать, смущенно засмеялся:

— А я смотрю, что за разбойник? Нагнала же ты страху! — И кивнул своему спутнику: отойди, мол.

— Не удивляйся, сэсэн. Чем, думаю, тайком за тобой красться, вместе ехать веселей. Тягот я вам не доставлю. И еды у меня полный куржун, и Звездочка моя двух таких, как твой конь, стоит, — решительно сказала Карасэс.