Пламя и пепел
Шрифт:
— Но исповедаться все-таки придется, — произнесла я, хоть это было и необязательно. Так оно было весомее, в словах. Он только смиренно кивнул — чем не очень-то меня и удивил. В конце концов, он признался сам, я его не вынуждала. К его чести — если она имеется.
— Вивиен — ничего, если я так к тебе буду обращаться, так ведь привычнее? — это очень долгая история, не знаю, успеем ли мы…
— Вы ведь сами сказали, что я могу не торопиться, что я успею к Этьену.
— Я не так сказал. К Этьену — да, успеешь, но….
— Так не тяните время. Вперед.
Конечно, я не забыла про Этьена — и рвалась к нему всей душой. Но мне обещали — я успею,
— Хорошо… — он как-то очень уж по-людски почесал переносицу и остановился, задумавшись. Я стояла, или парила, рядом, — Видишь ли, причины были очень серьезные. Мы просто не могли потерять тебя как Феникса.
Говорить ему явно было неудобно, он даже переминался с ноги на ногу, и крылья серой тенью вторили его движениям. Но разве мне было удобно жить все эти годы, почти ничего не зная о себе? Нет, всезнающая птица, рассказывай до конца, я готова слушать.
— Один человек заставил тебя предать свое предназначение, и надо было… начать все сначала. Ты понимаешь, что без тебя мы не смогли бы бороться…
— Человек? — резко переспросила я. Это явно была не просто оговорка.
— Да, — он снова опустил голову, — ты ничуть не изменилась, все такая же проницательная, — я мотнула головой, отказываясь принимать комплименты, — Он изменил тебя, Вивиен — и мы не смогли найти иного способа, чтобы вернуть Феникса.
— Да что же там произошло такое? — терпение кончалось, мне уже казалось, что Гамаюн в своем многословии может поспорить с политиками и юристами.
— Я только хочу, чтобы ты поняла, как все было… страшно.
Было б лучше, если б я это помнила, хмыкнула я про себя.
— Я сомневаюсь в этом, — снова выдал он непрошенный ответ, — Мне все же кажется, что и я не смогу рассказать ту историю так, чтобы ты все поняла — и могла действительно поверить. Наверное, будет лучше, если ты увидишь все сама.
Он сделал легкое движение пальцами, и впереди возник белый шарик, неуловимым образом превратившийся в тонкий луч света. Вроде бы здесь и не могло уже быть больше света — вокруг и так были сияющие облака, но этот луч оказался обжигающе, почти нестерпимо ярким даже по сравнению с ними. Повернувшись вокруг своей оси, луч теперь освещал меня саму, словно я была на сцене, под светом софитов. Ощущение было не из самых приятных. Я удивленно подняла брови, но Гамаюн лишь кивнул, не сводя с меня серьезного, немного грустного взгляда — мол, все так и должно быть. Протяжно выдохнув, я нехотя кивнула в ответ и стала ждать.
Даже здесь, в этом месте без времени и пространства, я почувствовала, как от волнения у меня похолодели пальцы. Это было первое свидание с моим забытым прошлым. И не самый обыкновенный день — а что-то, из-за чего меня вовсе отлучили от собственной памяти — уж верно, должны были быть действительно весомые причины и безвыходное положение, чтобы действовать так жестко. То есть, я натворила что-то серьезное.
То, что было потом, когда луч засветился картинками, я не видела — скорее чувствовала, словно образы транслировались прямо в мое сознание, обходя органы чувств. Чем-то это было похоже на те видения, что меня вынуждали смотреть в пещере мои похитители. Странная параллель с темными — и ведь уже не первая. Не было радужных облаков и разговорчивого собеседника — вокруг был совершенно другой мир.
Резко
Мы пришли пешком и теперь переходили улицу — тогда она казалась запруженной, а любой современный человек назвал бы ее полупустой. Я снова видела себя со стороны, но в этот раз, кажется, все было спокойно, не происходило никаких катастроф — я была обычной девушкой. Внешность, конечно, была совсем другой, насколько можно было судить со спины — гладкие рыжеватые волосы, стриженные под каре, платье из плотной ткани, шляпка с обдерганным пером. В Америке это десятилетие было временем блеска в глаза, прожигания жизни — здесь это настроение вынуждено было подстраиваться под суровую реальность голода, послереволюционной разрухи и террора. Таков был век джаза в молодом, окровавленном Советском Союзе.
Мы смеялись на голодный желудок, мы были счастливы. Мог ли этот человек рядом со мной быть тем, кто, по словам бога, заставил меня забыть о своем долге и совершить нечто ужасное? На первый взгляд было абсолютно не похоже.
Я-наблюдатель обратила, наконец, внимание на своего спутника. Достаточно высокий и плечистый, в потертом драповом пальто, он галантно, но чуть неловко держал меня под руку — словно никогда прежде этого не делал. Мы почти бегом вошли в двери зала, где был джазовый концерт — на который мы безбожно опаздывали. Похоже, джаз я любила во все времена.
Но, как не жаль, теперешней мне было не до музыки. Стараясь не отвлекаться на зовущие, дышащие энергией звуки, я прислушивалась к тому, о чем думала здешняя я. Почему-то я даже не сомневалась, что это получится — и через несколько секунд действительно уловила нестройный поток мыслей, чувств и впечатлений. Если оставить в стороне наслаждение от концерта, то все мои мысли были о нем. Где-то стороной проходили заботы о продуктовых карточках, необходимости чем-то натопить огромную квартиру, приютившую под высокими потолками около двадцати человек, мужчин и женщин, семейных и одиноких. Я делила свою комнату с немолодой вдовой — но все это сейчас едва можно было различить в мыслях. Я была влюблена, и в сладостных волнах этого чувства полностью растворялось все остальное.
Его звали Олег. У него были грубые, намозоленные ладони, но я была влюблена в них, словно это были мягкие руки пианиста — а быть может, даже больше, чем могла бы любить нежные пальцы музыканта. На лбу и вокруг глаз у него, несмотря на молодость, уже были глубокие морщины, но они только добавляли решительности, силы его взгляду — которых и так было не занимать.
Все здесь были людьми вдохновленными — и далеко не только музыкой. Каждый чувствовал, какую силу дарит сознание того, что ты держишь собственную жизнь и будущее страны в своих руках — силу и ответственность. Мне тогдашней казалось, что не может быть здесь упивающихся этой силой, пьяных от необъятного простора для деятельности в этой огромной стране, в одночасье ставшей словно бы чистым листом для «красных». Наверное, это все же было удивительно, учитывая, что тогда-то в моем распоряжении все-таки были сотни прожитых лет, которых я, живущая в этом смутном столетии, оказывается, совсем скоро должна была лишиться…