Пламя моей души
Шрифт:
Тот хмыкнул тихо: наверное, не поверил.
— Дело ваше, конечно. Да только… Тяжко это, Елица, — он приблизился ещё на пару шагов. — Но решать тебе, верно, придётся: с мужем своим жизнь проживать или на сватовство раннее Чаяна ответить. Он тоже мается. Разве не видишь?
— Чаяну я ничего не обещала, — Елица поджала губы, чтобы не сказать чего ещё резкого. Но продолжила: — А Радиму обещала, когда стояла с ним вместе в святилище, клятвы давала.
— Значит, верни обручье, не дури голову! — Леден нахмурился пуще.
— Сам он себе голову задурил! — попыталась защититься Елица. — Так чего ж ты меня винишь? Сам-то…
— Что я?
— Целовал меня зачем? Там, на капище, — аж качнуло землю под ногами его нарочитое недоумение. — Думаешь, забыла?
И так хотелось ответ честный услышать. Открытый — хоть раз. Ведь первое, что она вспомнила, как очнулась вчера — это ощущение его губ на своих, будто вплавилось оно в кожу. Ни разу она такого не проживала, хоть и целовали её, конечно, не раз волею судьбы разные мужчины. Да тут всё по-другому было. Страшно — потому как она и умереть была готова в тот миг. Лишь бы так.
— Мне показалось, что это было нужно. Тебе. И мне тоже.
Леден смотрел сверху вниз, хмуря брови, и по лицу его первый раз блуждала гримаса мучения. Словно всё, что творилось сейчас в мыслях, терзало его очень долго. Елица стояла перед ним, теребя пуговицу на вороте, дыхание сбилось давно — не от обиды на резкость его или слова почти безразличные — а от волнения. И желания непреодолимого немедленно сделать шаг к нему. Хоть полшага — и будь, что будет. Но она не успела — княжич качнулся навстречу первым. Склонил голову — и губы его, прохладные, словно после купания в реке, разомкнули губы Елицы, мягко, но и уверенно тоже. И она не стала противиться. Придвинулась ближе, провела пальцами по тыльным сторонам ладоней его, широких, привыкших к оружию. И захотелось так вдруг ощутить их на спине, на бёдрах, чтобы сжимали крепко, стискивали жадно. Леден обхватил её кольцом рук, притиснув к себе. Напором горячим прошёлся к плечам, чудом минуя перевязанный порез. Дыханием — по скуле и подбородку, едва касаясь кожи. Так, что внутри всё затомилось, словно в котле накрытом. Елица обвила его шею руками, мягко надавливая кончиками пальцев на кожу и не решаясь ещё скользнуть под ворот. А Леден вновь поцеловал её, лаская языком, проникая всё глубже, всё яростнее. А после вдруг прянул назад, выпуская из объятий.
Елица так и замерла на миг, ещё не открыв глаз, ещё чувствуя всего его под ладонями. Вкус его губ и то, как вздымается грудь широкая, прижимаясь к ней. Она разомкнула веки: Леден стоял, отвернувшись, приложив ладонь ко лбу.
— Мне тоже непросто, Еля. Но я не хочу. Чтобы тебе было плохо, — проговорил глухо. — А так будет. Рано или поздно. Как вчера случилось.
Он провёл рукой по лицу. Словно морок сбрасывал. Да и Елице сейчас казалось, что волшба на ней, чары неведомые, от которых и хорошо несказанно, и худо так, что хочется в траву упасть, свернуться клубком и лежать, не шевелясь, перекатывая по телу тупую боль — от понимания смутного, что он прав. Близость их, точно лоза колючая — и обвивает крепко, и ранит. А коли волю ей дать, так может настать тот миг, что задушит совсем.
Елица всё ж подошла снова и просто ткнулась лицом Ледену между лопаток, вдыхая запах его терпкий. Скомкала рубаху на боку, вцепившись всей силой. И обнять хотела, и не решалась, боясь обжечься о лёд — такое тоже бывает.
— Что происходит с нами, Леден? Что делать теперь?
Он поймал её руку, стоило только шевельнуться, сжал пальцами, не убирая пока.
— Не нужно, Еля. Навсегда, видно, я в связи с Мораной… Мне подальше от тебя держаться надо.
Она отшатнулась прочь, словно копотью едкой давясь, что грудь заполнила. Точно земля под ногами зашаталась, хлынула по щиколоткам речная прохлада. А может — холод Ледена — пробираясь под подол, скользя по коленям, бёдрам, продирая ознобом. Он только что обнимал её так, будто никто другой ему не был нужен, охваченный их общим влечением, страшным, жарким, опаляющим. И она поверила на этот короткий миг, что сумела-таки пробиться сквозь эту корку застарелого льда. Но нет.
Леден обернулся.
— Тебя ничто не изменит, — Елица покачала головой. — Морана говорила мне…
— Еля… — княжич шагнул к ней, желая, видно, оправдаться. — Послушай.
Она только рукой махнула, останавливая всё то, что он ещё хотел сказать. Зашагала быстро по тропинке, которая перед глазами расплывалась, чудом только не спотыкаясь о корни коварные, торчащие из земли. И словно плясала кругом роща осиновая; то надвигались со всех сторон древние стражи, грозя раздавить, то разбегались в стороны... И в груди что-то словно сыпалось песком, душило, наполняя до горла самого.
Она почти выбежала на поляну перед домом. Едва увидела княжича и отроков во дворе, которые тихо и говорили о чём-то — пронеслась мимо них. Догнал только в спину оклик короткий Чаяна:
— Елица!
И снова лес обхватил зелёным коконом, укрыл, спрятал ото всех. Всю душу ей изодрали, сама изодрала не меньше, метясь между тем, чего хочется больше всего и тем, как поступить должно. А как нащупала вдруг важное, кажется — получила тут же оплеуху тяжёлую — не зевай! Помни, что отец тебе в наследство оставил. И брат. И, коль не решишь дело это, жизни спокойной не будет до самой смерти.
Потемнело всё вокруг, как вышла она в ельник пасмурный даже в ясный день. И ноги будто сами несли дорожкой, один раз пройденной, да не забытой — хоть и не возвращаться бы по ней никогда в то место, от которого жутко внутри становилось. Позабылась и рана на спине, хоть и щипало её слегка потом выступающим от быстрой ходьбы. Зажгло в груди было сухостью — приостановить бы шаг — да скоро полегчало снова.
Запахло пеплом вдруг остро, словно пожарище в самом нутре остывало. Или горело ещё где-то поблизости, хоть никакого огня не виделось. Развернулся старый пал, точно крылья широкие, чёрные, в обе стороны. И застыло всё: время, воздух, жизнь сама. Так и было здесь всегда, после пожара того, то ли людьми насланного, то ли Богами. Елица остановилась, глядя ещё издалека на капище, держась за бок, в котором кололо нещадно от бега по лесу, от дыхания сбитого давно. Постояла немного. Зря пришла. Что ещё здесь найти можно — да и то ли это место, в котором стоит от душевных терзаний прятаться? Но всё ж пошла вперёд, к чёрным остовам обгоревших кумиров. Опустила взгляд на кучку праха белого, что остался от травницы — колдуньи ли больше. Его уже развеял полумёртвый ветер на сажень вокруг. Некого даже похоронить, кабы кто захотел вдруг.
Елица, соскальзывая и раня ладони, перебралась через обломки стола требного, через обрушенные когда-то давно столбы изгороди и остановилась у перста, самого большого — в серёдке.
И задрожало в груди что-то. Так невыносимо, будто сердце рвалось прочь. Она коснулась гладкого, обугленного идола, провела, пачкаясь, ладонью вниз — и достала другой рукой из кошеля колышки, на капище Велеса найденные. Зачем отец их там оставил? Какой обряд проводил? Верно, не думал, что когда-то дочери придётся всё это распутывать, ворошить отгоревшее давно прошлое и самой по пути матери идти, того вовсе не желая. Она огляделась вдругорядь, маясь чувством смутным, будто видела это место раньше. Всё ж странно, что пал этот не зарос за столько-то лет. Ни единая травинка не пробивалась здесь к свету, словно намедни только пламя угасло. Елица подбросила идолки слегка, и позволила упасть в смешанную с пеплом землю, чёрную, маркую. Как стукнулись они глухо друг о друга — и колени тут же подкосило, будто клинком кто по связкам ударил.
Елица свалилась куклой тряпичной в сырую грязь. Оказалось, лил сверху дождь сильный — так, что не разглядишь ничего толком уж в десятке саженей впереди. Затекала вода за шиворот, пробегалась по животу, бёдрам и спине — целой — холодными струями. Да словно и не водой была, а отваром каким дурманным — оттого-то и расплывалось всё кругом, подрагивало, будто через стену разогретого зноем воздуха.
И капище стояло тут широкое, раскинутое вольготно на большой прогалине посередь елового леса — старого, бородатого. Таким же оно, верно, было, как двадцать с лишним лет назад. А у изваяния Лады, потемневшего чуть от воды, но ещё целого, не поверженного пожаром, стояли три человека, укутанные в плащи рогожные, которые промокли уж давно. Но двоих Елица узнала сразу: отца, молодого и сильного, красивого, словно был он сыном самого Перуна. А рядом с ним, едва держась на подгибающихся ногах, стояла матушка — Милислава — княгиня будущая велеборская. Да сейчас она как будто больше на девицу напуганную походила. И жалась всё к Бориле, как за единственную опору за него держась.