План D накануне
Шрифт:
— В 31-м и 34-м годах он подбил на восстание ткачей в Лионе, в 35-м устроил забастовку на суконной фабрике Осокина в Казани, в 63-м — в Дареме шахтёрскую.
— Вы ещё скажите, во Флоренции в 1345-м тоже я всех взбаламутил.
— В 1885-м стачку на фабрике Морозова в Орехово-Зуево, демонстрацию бастующих рабочих в Чикаго в 1886-м, в 1893-м в Бельгии всеобщую политическую забастовку.
— То есть мне сейчас под восемьдесят?
— Wir haben euch nicht aus diesem Zweck hierher gebracht [123].
— Was den Rest betrifft, sagte ich bereits, dass wir mit der vorgeschlagenen Informationseinheit vertraut sind, es macht keinen Sinn, deren Inhalt aufzuklaren [124].
Севастиан Деникин-Пожарский, настоящая фамилия Грубер, в их роду являлся демиургом эвтаназии, как минимум, теоретиком, а это всё равно что маназилем, от слова «совершенствовать». Зачем он вообще за это взялся? видимо, «имел разговор» с тем Бэконом, популяризатором индуктивной методологии, манекеном в дутых панталонах с рубиновыми пряжками, бантом в паху, фрезой куда шире нимба, он не был бы серьёзно воспринят любым реестровым казаком, но Севастиан же не лыком шит, он продёрнут мулине,
Глубокой ночью он поднялся на стену крепости и наткнулся взглядом на реку под названием Тихая Сосна. Извилистая белая линия между невысокими склонами, на которых снег перемежался коричневой травой. Было холодно, однако он скинул полушубок. Сказал часовому отправляться спать, что сам достоит час, мол, души убитых ляхов трясут ложе. Тот скатился по гнущемуся в середине трапу туда, где спали товарищи, по всему двору спина к спине, в кого-то врезался, получил пищалью в глаз, тишина стояла почти гробовая, волчком понесло к котлу, где топили снег, вот уже головой в нём, шапка медленно опустилась на дно, кудри заиндевели горизонтально, судить по тени — он сейчас стоял в очень претенциозной тиаре. Он принёс с собой заранее приготовленную ветвь с наращённой на конце серной головкой. Прочистил канал орудия банником, колодка была оббита овчиною, мыском сапога поднял в воздух стоящий тут же бочонок с порохом, из него взял часть заряда, дослал шуфлою до зашитого конца, возвратил шуфлу, поместил в канал прибойник, стал прибивать заряд до того, пока прах не ссыпался в запальный родник на казённой части, дославши весь заряд, дослал и пыж, смёл порох со стен канала, снова нанёс грязь на банник и вогнал ядро, заложив несколькими слоями пакли. Встал спиной к реке, зубцы стены стискивали живот, направил дуло в грудь, воспламенил соль, когда красная точка отправилась в путь, резким движением откинул ветвь. Уши ещё успело заполнить колебанием, шумом, и он успел подумать, что это шум.
Китаец прицепился к нему у ратуши Старого города и больше не отставал. Китаец, а может, и монгол, давненько он не видывал монголов. В последний раз, дай бог памяти, в семидесятых, когда он подолгу жил около и внутри Шахрисабза, осуществляя поиски настоящего рубина Тамерлана и кое-чего ещё из вещиц великого эмира; ему в руки случайно попало свидетельство, что во времена владения камнем Ост-Индской компанией произошли существенные подтасовки и провенанс артефакта разошёлся на четыре ветви. Кто это? — думал он, пытаясь заглянуть себе за спину через любую доступную амальгаму, — надеюсь, не какой-нибудь мастер ночного искусства по мою душу? Встречу с таким он однажды едва пережил, полагая тогда, что заслуживает знать, кто к нему приближается, возможно, будучи тем самым, очевидно, будучи тем, кто есть у кого-то, кого кто-то считает имеющимся у него, имеется, может поделиться, может получить письмо, кто рядом, даже когда далеко, считается своим, вот таким он, с душой нараспашку, сидел тогда по шею в смрадной жиже у бамбукового моста на окраине Сингапура, делал умозаключения на основании видимой ему разномастной обуви и отвлечённо подумывал бросить кампанию по обнаружению завещания Абдуллы, тем более что, очевидно, он не так уж и приблизился к цели, ведь болото экскрементов и бумажный памятник интеллектуальной истории в Азии практически несовместимы. Кинул взгляд в открывшуюся стеклянную дверь кофейни, словно посмотрел в кусок стекла на спине гонимого толпой банкира, в очередной раз удостоверился, что хвост не сброшен. В феврале шестьдесят девятого года ему случилось оказаться сильно выше уровня моря, а именно на почти двух тысячах саженей, в жутком ледяном доме, построенном исчезнувшим племенем на безымянном тибетском склоне, там, прежде чем выйти из-за угла, следовало всматриваться в стену напротив, чтобы не схватить проклятие или нечто получше, но и более осязаемое. Кстати говоря, тогда он закрывал один гештальт из детства, а не искал очередную цацку, производство которой нельзя поставить на поток. Никогда не видел столь безупречно одетого китайца, тройка, котелок, сорочка, крахмальный воротничок, ботинки, белоснежные гамаши на кожаных пуговицах. Однажды в лавку зашёл подобного вида коммивояжёр, весьма угрюмый малый, но он как раз это и уважал в коммивояжёрах. Тогда он взял у него несколько книг, в том числе «Апологию», с которой в действительности несколько повредился умом, хотелось надеяться, что временно, поняв для себя нечто иное. Книжка про забор, где забором подкреплялась не философия даже, а контекст, объясняющий ту самую людскую повадку, а, стало быть, в целом их способность решаться. Или трактат, или притча, или Коновалов крут, или слишком мягкотел, чтобы докончить начатое точкой, а не той кляксой, что он поставил уже при наборщике, не успевая развернуть мысль. Кто-то там слышал, через пятые руки, будто он готовит себя к составлению энциклопедии страстей, где бы ни слова не говорилось о бремени. Анализ самоубийства у него так, проба пера, точнее, способностей всё это осознать и транслировать, и то, что душевнобольные априори теряют возможность, там далеко не главная мысль. Рисуется этакий болезненный, с коркой на губах поздний студент, шатающийся, держась Московской, с поднятым воротником и пожелтелыми белками, ни на кого не глядящий, всё более по окнам или на сточные трубы, в кармане пальто мятые
Вдруг он оказался очень близко, тронул за плечо, Готлиб, задумавшись, обернулся, хотя раньше, предполагая такое развитие событий, и не собирался.
Подковы тихо стучали на груди в такт тому, как он подходил, передние — круглые, задние — овальные, зимние, с винтовыми шипами, для скаковых и для упряжных, с утончёнными ветвями — для крутого копыта, для копыт плоских, полных, узких и сжатых, также имелись две лечебные, препятствующие распространению трещин.
— Э, месье хороший, ты, мля, нда, ух, ёпт, надполагать, кузницу обнёс?
Чтобы доказать свою правоту, он сорвал одну, подбросил, ударил мыском в дугу, раздался хруст, подстроился, ударил пяткой, на обмотках выступила кровь, сгруппировался, ударил с разворота — на лапте пробоина, подстроился, ударил с криком той же ногой через себя, упал на спину, не в силах дышать, но подскочил, поймал её на загривок, стоял с расставленными руками, открытый перелом на стопе, кровь венозная уходила в пыль, упал, оттолкнулся, сделал кувырок, и в кувырке перехватил зубами, связка слетела, сзади его на подъёме сбил конь, который сам резко остановил галоп и начал стучать передними копытами в россыпь.
— Там горизонт, здесь между бровей линия Лангера, справа Москва, слева спина агента Охранки, а это бублики.
— Я один это слышу?
— Да вы попробуйте сами, убогие — мне вас жаль, откусите.
— Давай я спробую, коли задарма отдаёшь.
— Эй, куда, не знающий акциденции подлец?
Если сосуд, заполненный водой, закрытый со всех сторон, имеет два отверстия, одно в сто раз больше другого (относительно поверхности), с плотно вставленными поршнями, то один человек, толкающий маленький поршень, уравновесит силу ста, которые будут толкать в сто раз больший, и пересилит девяносто девять из них, до чего и додумался однажды Блез Паскаль. Столетием позже Джозеф Брама дополнил идею изобретением самодействующего кожаного воротника, прижатие в том состояло в зависимости от гидростатического нажима.
В цеху фабрики по изготовлению психосоматических молоточков, венозных мембран, лучевых зажимов, называемых также альпийскими кузницами, и прочих деталей для психоредукторов в гроссбухах с выцветшими литерами значилось: «Фабричное товарищество Антуфьева и Шелихова, совм?стное съ трестомъ Iессеева».
Нередко встречались прессы, дающие силу в 150 килограмм на 1 квадратный сантиметр, этот, если разозлить, давал 400. Стойки, крышка, платформа, всё основательное, словно бинарная операция. Сплошной поршень приходил в движение при помощи рычага, шатуна и направляющего стержня. На рукояти лежала рука, голова помещалась на платформе. Не зная, что ещё предпринять, он начал говорить лишь ради создания салонной ситуации, отвлекая, так, он слышал, можно запутать, сделать, увести хвост, тот самый, жгущий надежду, мол, он и сам кончал университет по части истории, мечтает об открытии, но вместо этого вынужден прозябать здесь, не умолкая, потянул из рукава связанные платки, резкими взмахами, словно укладывал такелаж, потом привязал край к парапету, перекинул и стал спускаться в развевающемся синем халате, ноги перпендикулярно животу, вектор на крышку пресса, он пока развесил уши; было озвучено лассо феноменов, указывающих на связь крестового похода Сигурда I, в частности, промежутка между 1110-м и 1113-м с захватом туарегами Тимбукту в 1433-м, провозглашением королём Венгрии Яноша Запольяи в 1526-м, явлением свету Готфридом Лейбницем «Монадологии» в 1714-м и отменой указа, устанавливающего Gleichheit [125] чешского и немецкого народов в судах Моравии и Чехии; он довольно увлёкся, открывая нечто и для себя, сел на крышку и как-то за рассуждениями пропустил срыв… от теоретизирования его отвлёк грохот пресса, потом хруст костей, будто лопнула скорлупа.
От холодного ветра слезились глаза. В. торжествовал над всеми этими герцогами, графами, баронами, рыцарями-баннеретами, рыцарями-бакалаврами, наёмниками, рекрутированными земледельцами, пикинёрами, кондотьерами, конными и пешими арбалетчиками, пешими лучниками, бомбардистами, кулевринистами, серпентинистами, алебардистами, аркебузистами, ордонансниками, эльзасцами, швейцарцами, лотарингцами, бургундцами и прочими, кого ещё услали участвовать в этой сшибке, управляя, разумеется, по глобусу. В особенности он упивался торжеством над неким Кампобассо, тот хоть и был кондотьер, но заслуживал mentionis peculiaris [126]. Он, вместе и его патрон, один из лизоблюдов Людовика XI, думали, что обскакали всех, в то время как всех обскакал Виатор, а опосредованно с ним Карл по прозвищу Смелый.
Последние несколько лет он исполнял при нем обязанности доктора, а сам не мог отличить препарирования от вивисекции. Тут самое важное делать вид, что знания тебя прямо-таки погребают. В сравнении с багажом всех советников и кардиналов квалификация лекаря — это обложенный кусками стены требушет, тащимый по распутице дюжиной тяжеловозов. Вид его — ограниченный набор мин, — везде, в своём шатре, в шатре короля, на виду у войска был modo inaccesso [127], важен, он презирал суету и её субъекты, одежды многослойны, ширина их иной раз являла себя, но никто никогда не видел её jusqu’a la fin [128]. Его находили за странными занятиями, наполовину отвратительными, наполовину ужасными. Выставленные напоказ мучения земноводных, кровь на его губах, одиночные выходы якобы в разведку, присутствие подле Карла на всех совещаниях. В отблесках костра на пологах его склоняли снять осаду, он возникал из-за трона и втыкал иглу в membranam между большим и указательным, тот, уже неким образом совращённый, силился не подать виду. Напротив все молчали, думали себе всякое и ещё больше верили в философский камень, неуязвимость, Ад, говорящие корни, что горгульи на соборах оживают, ось мира, демонов, подбирающихся к половым органам, что незнакомцы продают яйца чудовищ, пресвитера Иоанна, исчезающие абзацы ниже карт, бойницы, где обе стороны выходят на равнину, не тупящиеся мечи, зеркала, где не твоё отражение близко, слепцов, ориентирующихся по звёздам в определённые ночи, передачу невидимых сигналов с башен, зависающие в воздухе и озвучивающие сами себя верительные грамоты, чтение мыслей, assumptionem [129].