План D накануне

Веневетинов Ноам

Он прибыл в факторию в Мадрасе, откуда и начал своё странствие по Индостану. Закончилось оно в Кашмире, где, паря на пейзажах, он дописывал проклятый подсчёт в перерывах между стычками с солдатами Ахмад-шаха Дуррани. Список включал в себя области, принадлежавшие Моголам после отпадения Хайдарабада, Ауда и Бенгалии: Пенджаб, Дели, Агра, Синд, Сирхинд и Кашмир. Кто пользовался военными неудачами Великого Могола: сикхи, маратхи и джаты. Помимо прочего в некоторых местах скатывался до описания тогдашних политических стрессоров в Индии, где сломал бы ногу и чёрт, и Борис Годунов, здесь он делал приставку — список политических ухищрений вокруг Кашмира и центральной части двуречья Джамны-ганга: маратхи принуждают Бенгалию и Ауд платить им дань, завоевывают Южную Ориссу, после готовят поход на Пенджаб и Дели, ханы афганских кочевых и полукочевых племен становятся крупными феодальными землевладельцами, господствующими над оседлыми, главным образом неафганскими крестьянами,

сикхи набирают значительную силу, с чем приходится считаться пенджабским феодалам, иные из них даже откупаются данью и берут к себе на службу их вооруженные отряды, среди которых растёт власть сердаров.

Ничего более дикого для русского обывателя он был не в силах измыслить, по крайней мере, взглядом изнутри. Иной раз подумывал подсчитать и перечислить отцу причины, по которым решился прервать молчание, но, во-первых, в главной не мог определиться с формулировкой, а во-вторых, это имело смысл.

Разумеется, зная, что отец давно посмеивается над ним с того света, однако в мыслях по-прежнему обращаясь к нему, так сталось, в возрасте девяноста двух лет… А ведь на него смотрели с надеждой даже афганцы, принимая за кашмирского йога.

Прихваченные в Москве изумруды, где только не хранимые в теле за эти годы, стояли на гранях. Их фон — озеро, которое и для Ганеши не лужа. Он сидел на камнях, вот-вот собираясь начать взбираться по эрегированной верёвке. Соседи в периметре ста шагов подкинули корзины, развернулись, поймали на макушки уже лицом к пляжу и побрели туда, стягиваясь, босые, чумазые, великовозрастные, вожделеющие женщин каждую секунду. К настилу в озеро оказалась выстроена цепочка, по ней издалека, не видно из-за деревьев откуда, перекидывали раскалённый мангал с углями. Литой чан летел, как пуля, параллельно ему неслась стая кобр, шесть голов, взметая мангровые заросли. К финишу у трёх наметились крылья, образования натянули кожу изнутри, но к концу пути не успели развиться. У причала нарос земляной вал от торможения, четыре гамадриады стояли вопросительными знаками и держали на капюшонах жаровню. Он ввёл в вену на руке золотую хвоинку и стал ждать, когда та дойдёт до сердца.

Ещё не старый, мятущийся драматург в рединготе, у него глаза матери, вечное туманное упование на всё повторяющиеся переправы через Днепр и, возможно, протекции. Однажды он отхватил всю зиму в летней шинели и обернул это работать на себя. Да, приходилось и привирать, и про праздник народного духа тоже, между любыми разновидностями комического нет непроходимых границ, но это всё не то, что счастье жить по законам высокого долга и обезличивать героев чином. Неконкретность ситуации и неотчётливость портрета, да это же вся Россия, она, как ему мнится, на пороге чего-то, что годно наблюдается издали, где тот же самый чин не мешает обнаруживаться добрым движениям.

В слушателях сегодня были Михаил Семёнович Щепкин, уроженец Солькурской губернии — потому Юсуп Маркович и держался его во всём этом высоколитературном блоке, как понятно, Юсуп Маркович Иессеев, полковник в отставке, ныне ведатель некоторых литературных дел, Жуковский Василий Андреевич, у которого в доме всё и происходило, поэт, критик и переводчик, Крылов Иван Андреевич, баснописец и библиотекарь, что Юсуп Маркович уважал в людях, и Михаил Николаевич Загоскин, сочинитель исторических романов и директор театров, также молодой англичанин, ни бельмеса не понимавший, но непременно желавший присутствовать на чтениях. Щепкин объяснил Юсупу Марковичу, что это начинающий английский писатель, имеющий план развивать public readings у себя на родине.

Он стоял перед помещённым в мягкие кресла и диваны обществом, чуть отведя назад левую руку и держа в правой рукопись. Позднее Иван Тургенев сносно, хотя и бегло описал своё присутствие на декламациях «Ревизора», добавить к этому нечего.

— Ежели один даёт словам своим такое направленье: у этого человека весьма ранимая душа; отчего-то все сразу понимают, что человек этот добр, отзывчив, светел израненной своею душою и помыслами. Или же ещё говорят: да, человек этот скрытен, угрюм, бывает неуступчив, случается глумлив, жестокосерден, чёрств, а порой так и вовсе естественнейший скотина, но душа у него ранимая. Тогда-то всё предыдущее последнему приложенное…

— Опять ты за свои морали, — вклинился Василий Андреевич, покряхтывая в диване. — Ты лучше представь нам что-нибудь забористое, чтоб рассмеяться.

За высокими окнами дома Жуковского ещё лежал снег и развёртывалась серая петербургская мгла, которую Юсуп Маркович так не любил. Он отвёл взгляд от окна и посмотрел на чтеца. Тот, как ни странно, не стал спорить, подошёл к узкой банкетке у стены, где у него хранились черновики в папке и несколько книг, собственных и иных. Раскинул тесёмки, извлёк лист, что лежал первым, как будто подготовленный. Приняв прежнюю позу, он начал читать.

— Добрый дракон в полчаса с небольшим пронёс сэра Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани,

потом горной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдаленья; потом широкою аллеею лип, едва начинавшихся развиваться, внёс его в самую середину королевства. Тут аллея лип свернула направо и, превратясь в улицу овальных тополей, огороженных снизу плетеными коробками, упёрлась в чугунные сквозные вороты, сквозь которые глядел кудряво богатый резной фронтон замка алхимика, опирающийся на восемь коринфских колонн. Повсюду несло масляной краской, всё обновляющей и ничему не дающей состареться. Двор чистотой был подобен паркету. С почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона, приказал о себе доложить алхимику и был введен к нему прямо в кабинет. Алхимик поразил его величественной наружностью. Он был в атласном стеганом халате великолепного пурпура. Открытый взгляд, лицо мужественное, усы и большие бакенбарды с проседью, стрижка на затылке низкая, под гребенку, шея сзади толстая, называемая в три этажа или в три складки, с трещиной поперек; словом, это был один из тех картинных алхимиков, которыми так богат знаменитый 8612-й год эпохи Межциркулумного государства. Алхимик Бетрищевуд, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится в русском человеке, набросано у него было в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты — великодушье, храбрость, безграничная щедрость, ум во всем и, в примесь к этому, капризы, честолюбье, самолюбие и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русской, когда он сидит без дела. Он не любил всех, которые ушли вперед его по службе, и выражался о них едко, в колких эпиграммах. Всего больше доставалось его прежнему сотоварищу, которого считал он ниже себя и умом, и способностями, и который, однако же, обогнал его и уже был придворным магом Солькурского губернатора, и, как нарочно, в сей губернии находились его самого поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку язвил он его при всяком случае, порочил всякое распоряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. В нем всё как-то странно, начиная с просвещения, которого он поборник и ревнитель; любил блеснуть и любил также знать то, чего другие не знали, и не любил тех людей, которые знали что-нибудь такое, чего он не знал. Словом, он любил немного похвастать умом. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского химика-учёного, свершая нетребные иным, да и ему тоже, обряды, лишь бы затмить глаз. И не мудрено, что с такой неровностью в характере и такими крупными, яркими противоположностями он должен был неминуемо встретить множество неприятностей по стезе химии, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную магическую партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо себя самого. В отставке сохранил он ту же картинную, величавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в мантии и колпаке — он всё тот же. От голоса до малейшего телодвиженья, в нем всё властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость.

Он начал посмеиваться, ещё когда было сказано: «с почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона». С произнесеньем «алхимик Бетрищевуд» хохотали уже все, в особенности Юсуп Маркович. Улыбался и англичанин. Между тем с ним делалось нечто невообразимое, он не мог остановиться. Хохотал как безумный, узревший глазами симфонию и её постигший, сгибаясь лицом к коленям и полу, что ему, с его болезнью сердца, строжайше не рекомендовалось. Кругом уже пребывали в оторопи, Щепкин, объятый недоумением более всех, хлопнул по спине, давая понять, что хватит, и в то же время осведомляясь, не хватит ли? Иессеев захлёбывался ещё какое-то время, но вот резко умолк, побледнел и повис руками и головой к полу, опираясь всем туловищем о колени.

Криптоархеология как наука несостоятельна, начиная уже с категориального аппарата, который тянет ко дну понятийный, вроде как сваливая всю затею в экстенсивность, в то же время, однако, мухлюя на отрицании, каковое обманчиво застит само погружение в описываемую область, её никто не рассматривает ни фундаменталистски, ни утилитарно. Inventiones occultandi necessitas [170] и выводы раздувается до размеров дирижабля, и расширен он не кислородом; ломает колени истины, тонкие, их никто не хочет усилить. Периоды особенных длительностей, а не быстротечных мет прошлого. Единство содержаний разрывов. Не может претендовать на большее и премии, разве что на занятность, и то относительно занятности вселенной. Двойная ловушка: феномены не только не следуют из той или иной фундаментальной теории и лучше видны со дна ямы, но и подлежит изменению сама постановка вопроса, вместо анализа событий следует проводить литературный, шире — того, что произнесено, уже — анализ текста. Но не всё так печально, прослеживаются цели, иногда их можно видеть, в силу обстоятельств, с поверхности раскопок, известных миру в малом количестве. Но подлинный ли источник? Но важно ли, чтобы источник был подлинным? С высоты каких лет этот параметр настойчивости и индивидуального поиска становится ничтожным?