План D накануне
Шрифт:
14 дня месяца нисана, где-то в марте-апреле, в тайном доме в Иерусалиме за составленными вместе тремя столами полулежали, опираясь на левую руку, тринадцать человек. Посередине Христос. Справа от него Фома, Иаков Зеведеев, Филипп, Матфей, Фаддей и Симон. Слева — Варфоломей, Иаков Младший, Андрей, Иуда Искариот, Пётр и Иоанн. Если это, конечно, их настоящие имена. Стол был накрыт в соответствии с великим днём. Жертвенный агнец, не выпотрошенная рыба, вино, хлеб и вяловатые овощи. Омовение ног считалось делом рабов, но он в своём бесконечном смирении встал и побрызгал ученикам сам. Те от смущения и стыда погрузились в натужное молчание, не выдержал один Пётр.
— Господи! Тебе ли умывать мои ноги? — жарко воскликнул он.
— Вы, омытые водой духовного учения из источника жизни,
Когда он закончил, началась, собственно говоря, вечеря.
— Только что вы видели меня в смирении, с которым должны относиться и друг к другу, и равно ко всем людям, — сказал учитель. Взгляд его упал на Иуду Искариота, и он поморщился, как будто что-то знал. — Истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст меня.
Учеников обуял страх. Они быстро заговорили, уже даже не обращая внимания, что не сами себе хозяева:
— Не я ли, Господи?
— Не я ли, Господи?
Иуда, чтобы ни выделяться, тоже спросил:
— Не я ли, Господи?
В ответ он отломил кусок, обмакнул в блюдо и подал со словами:
— Что делаешь, делай скорее.
Но он, отуманенный алчностью, отнюдь не раскаялся. Вышел из-за стола и, бросив прощальный взгляд, отправился по своим делам. Они проводили его молчанием, когда спина предателя скрылась, с ненапускным облегчением И. воскликнул:
— Ныне прославится сын человеческий, и Бог прославится в нём. Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. И по любви этой вы образуете общество и по любви этой будете определять, что были учениками моими, даже после тысячи реинкарнаций.
Завесь из полуматериализовавшихся ангелов — хоть какое-то доказательство и немаловажная гарантия. Впереди стола суетятся неближайшие ученики, второй эшелон, от семидесяти, на подносе, следят, чтобы всего хватало, чтобы бокалы не пустели. Позади пара девушек, блудницы, к прокуратору не ходи. Трёхуровневые подносы на витых палках. Ноги можно обмывать хоть двадцать раз, там приполз специальный человек с бадьёй и знает своё место. Христа уже два, а то и четыре и на каждого по аилу. Горница вмещает сколько угодно празднеств, чёрные стены внутри на ладонь шире, чем снаружи, потолок из балок, они темны от жара дюжины очагов. Кто ближе к учителям, начинает уже светиться вокруг скальпа, трек идёт по предначертанному. Все понимают, что он наконец-то уходит от них. В утешение устанавливает таинство причащения его тела и крови. Берёт хлеб, в зеркальном отражении в присоседившихся пространствах это повторяют все и, благословив, преломляет, и, раздавая ученикам, говорит: приимите, ядите; сие есть тело мое. И взяв чашу и благословив, подаёт им и говорит: пейте от нея все; ибо сия есть кровь моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов. Все едят хлеб и пьют вино. Рука предающего меня со мною за столом, впрочем, сын человеческий идет по предназначению… Я умолю отца, и даст вам другого утешителя, да пребудет с вами вовек, духа истины. Утешитель же, дух святый, которого пошлет отец во имя мое, научит вас всему…
Заплатка на горе 80 на 80 шагов молотобойца, таинственные тени, лунный свет, всё сворачивается и разворачивается по-иному. Вдруг с небес ударил луч, ничего общего с геометрической оптикой, но — трудно с этим спорить, ведь есть глаза, — он имел конечное угловое распределение, и это здесь. Свет искал проповедника, человека среди олив неприметного, худого и измождённого. Вдалеке возникла арка из камня, за ней огни. По воле Бога-отца время в данный миг приструнило коней, точь-в-точь как в хартии. Дрочащие передерживали, алкающие не были удовлетворены, спящие блаженствовали, беспечные духи не так неслись над битвами и неким образом выражали изумление, неочевидный угол зрения, ловили момент. Опасная и мрачная ночь, обездвиженные спецслужбы рванут вперёд, как только отпустит. Преломление потока на границе двух прозрачных сред — атмосферы Земли и радужки Христа. Он то смотрел вверх, то перед собой, не смел поднести ладони к лицу, огорчить его, дрогнуть, дать понять, что больше не хочет следовать плану, что довольно уже и покалеченной жизни Искариота, что этот сад не то самое место. Там, среди прекрасных деревьев, он молвил ученикам: посидите тут, пока я пойду, помолюсь там. Взял с собою
— Собираюсь возложить на тебя социальную роль, что придётся нести сквозь века, а там ожидается многое.
— Так и знал. Оставление друга в беде или государственная измена?
— Да.
— Но почему, Господи? Почему именно я должен подставляться?
— А я вообще должен смертью что-то там искупать, отец наставил, — в голосе прозвучала нотка золотой молодёжи. Если кто и имел право опереться на могущество родителя, устроившего жизнь с высокого поста, давая мзду, где нужно, закрывая глаза на праздники, в данном случае весьма капризные… Особые орудия провиденциального акта, общий личный демон у народа, обязанного это стерпеть. Он первый, потом перерыв, потом Директория, состав и компетенция, почти девиз, у него, помимо целесообразного действия высшего существа, на гребне промысла. — Но у нас же без доноса ничего с места не сдвинется. Есть там такие первосвященники. Иди, только не торопись, хочется оттянуть этот миг.
— Да что за дела, я и так весь век за общественные тетрадрахмы, за которые все эти сборища, крайнего нашли?
— Это предрешено свыше.
— Ну возьми своего Петра.
— Не могу, тогда у него не выйдет сделаться папой Римским.
— Правильно ли понимаю, сейчас я должен…
— Да что угодно, — перебил он, — только уходи отсюда, то есть, ммм… с вечери, потом объясню, что это… приснюсь уже, наверное.
Через два дня, тем же утром, когда полиция освободила хор и оркестр, — они плелись в затылок, понурые, к концу срока заточения начав понимать, что пентаграмма, ими образованная, куда их загнали, возможно, и являлась тем самым шансом унять зуд, уже искрящийся, живущий в каждом из них; аккомпанемент не в такой яме, они не в такие три ряда, да это же ради их кружка всё и затеяно; побочная ветвь плана — та, на которую ушли умыкатели; повторявшийся знак одному из учеников, горький, как желчь, оцет, улетающий в кои-то веки мрак — это и про них тоже, а также одно большое и общее, даже с ямой, тайное чудо… — лечебница была готова к переезду.
[211] А не приходит в голову, что у них на этом всё и строится (ит.).
[210] Ладно, прекрати, мне это больно слышать. Не верится в страшном сне, чтоб Пескаторе или Бертоли в такое метили (ит.).
[209] Ты меня среди прибывших видел? А я, чёрт меня подери, не призрак мщения. Так как я такое умудрился? А так, что меня протащили сюда, в последней, проверяемой тобой бездарнее бездарного карете, чтобы было на кого смерть дона повесить. Не веришь? Хочешь, перескажу, о чём ты с теми двумя острил? Ты спрашиваешь, откуда ж такие членососы только берутся, а они… (ит.)
[208] Ты что, ополоумел? Прямо сразу дона? А ты кто? (ит.)
[221] О, Джанлука, дай пять… Тумблер, кого я вижу… Ганс, и ты здесь… Что там? черепаховый? нормально, нормально… А вы что, венецианцев тоже принимаете?.. О, Сильвио, не заметил тебя… Тони, родной, а я думал, тебя во время той мясорубки у садовой решётки порешили… (ит.)
[220] Голубая щетина (ит.).
[219] Что он решит на счёт меня? (ит.)
[218] Да так (ит.).
[217] Слава богу, кто там у вас, дева Мария? додумался спросить. Сейчас мы пойдём в дом, и ты меня всем представишь. Смекаешь? (ит.)
[216] Как же тогда их разоблачить? (ит.)
[215] Слушай, ты вообще умеешь планировать? Все объедаются шпагатом, а тут мы для пущего аппетиту, ваши, говорим, дон, ребята, Пескаторе и Бертоли, да-да, те самые, что сидят по правую и левую от вас, решили, на хуй эту лишнюю пару ушей, мы знаем больше анекдотов. А откуда сведенья? Да вот от него. Сам пришёл и выдал (ит.).