Планета Шекспира
Шрифт:
Он шагнул в угол и поднял сумку, изготовленную из шкуры животного. Плотоядец сжал ее в кулаке и встряхнул, а оттуда донесся сухой шорох и стук.
— Его кости! — воскликнул он. — Теперь он смеется только костями. Даже кости все еще смеются. Прислушайтесь, и вы их услышите. — Он злобно встряхнул мешок. — Вы не слышите смеха?
Ударил божий час. Это было все-таки ужасно. Несмотря на толстые каменные стены и потолок, сила его уменьшилась незначительно. Снова Хортон обнаружил, что его схватило, раздело и распахнуло, раскрыло для изучения, и на этот раз, казалось, он был не только изучен, но поглощен, так что, казалось, хоть он и боролся за то, чтобы остаться собой, он сделался одним с тем, что поглотило его, что бы это не было. Он чувствовал, как растворяется в этом, становится его частью, и когда он понял, что нет способа бороться против этого, то попытался, несмотря на унижение от того, что стал частью чего-то, как-нибудь прозондировать себя и таким образом узнать,
У него не было возможности определить, долго ли это продолжалось. Он бессильно висел, охваченный этим, и это поглотило, казалось, не только его самого, но и его чувство времени — словно оно могло орудовать временем на свой лад и для своих целей, и у него промелькнула мысль о том, что если оно на это способно, то перед ним ничто не устоит, так как время — самая неуловимая составляющая Вселенной.
Наконец это кончилось и Хортон с удивлением обнаружил себя скорчившимся на полу, закрывающим голову руками. Он почувствовал, что Никодимус подымает его, ставит на ноги и поддерживает. Разгневанный своей беспомощностью, он оттолкнул руки робота и, шатающимся шагом подойдя к большому каменному столу, отчаянно ухватился за него.
— Опять было плохо, — сказал Никодимус.
Хортон потряс головой, пытаясь прочистить мозги.
— Плохо, — подтвердил он. — Так же плохо, как в тот раз. А тебе?
— Так же, как прежде, — ответил Никодимус. — Слабый психический удар, только и всего. Это сильнее воздействует на биологический мозг.
Как сквозь туман Хортон услыхал патетическую речь Плотоядца.
— Что-то там, наверху, — говорил он, — похоже, интересуется нами.
13
Хортон открыл книгу на титульном листе. У его локтя дымила и оплывала самодельная свеча, смутный и мерцающий свет. Он нагнулся поближе, чтобы можно было читать. Шрифт был незнакомый и слова, казалось, выглядели неправильно.
— Что это? — спросил Никодимус.
— Я думаю, это Шекспир, — ответил Хортон. — Что же еще? Но правописание совершенно иное. Странные сокращения. И некоторые буквы другие. Однако взгляни сюда — это должно означать: «Полное собрание работ У. Шекспира». Вот как я это понимаю. Ты со мной согласен?
— Но здесь нет даты публикации, — сказал Никодимус, заглядывая Хортону через плечо.
— Я бы предположил, издано после нашего времени, — сказал Хортон.
— Язык и правописание изменились с течением времени. Даты нет, но напечатано в — ты можешь прочесть это слово?
Никодимус нагнулся поближе.
— Лондон. Нет, не Лондон. Где-то еще. Я никогда не слышал об этом месте. Может быть, и не на Земле.
— Ну, во всяком случае, мы знаем, что это Шекспир, — сказал Хортон.
— Вот откуда взялось его имя. Он это затеял, как шутку.
Плотоядец проворчал с другой стороны стола:
— Шекспир полон шуток.
Хортон перевернул лист и увидел чистую страницу, заполненную от руки неразборчивым почерком. Писали карандашом. Он нагнулся над страницей, разгадывая написанное. Он видел что оно состояло из того же странного написания и организации слов, которые он нашел на титульном листе. Мучительно складывал он несколько первых строчек, переводя их почти так же, как переводил бы с чужого языка:
Раз вы читаете это, то есть вероятность, что вы могли натолкнуться на это чудовище, Плотоядца. Если вышло именно так, то не верьте ни на мгновение этому несчастному сукину сыну. Я знаю, что он собирается меня убить, но я намерен еще в последний раз над ним посмеяться. Легко смеяться последним тому, кто знает, что он в любом случае близок к смерти. Замедлитель, который у меня был с собой, теперь почти на исходе, а когда его у меня не будет, пагуба начнет въедаться в мой мозг. И я убежден, пока не пришла последняя смертная боль, что смерть от этого слюнявого чудовища будет легче, чем от боли…
— Что там говорится? — спросил Никодимус.
— Я не уверен, — ответил Хортон. — Это дело трудное.
Он отодвинул книгу в сторону.
— Он говорил с книгой, — упрямо повторил Плотоядец, — своей волшебной палочкой. Он мне никогда не рассказывал, что он говорит. Вы мне тоже не можете этого сказать?
Хортон покачал головой.
— Вы должны быть в силах это сделать, — настаивал Плотоядец. — Вы точно такой же человек, как он. Что говорит один человек палочковыми знаками, то другой должен понять.
— Все дело во времени, — сказал Хортон. — Мы были в пути по меньшей мере тысячу лет, чтобы сюда попасть. А может быть, куда дольше тысячи лет. За тысячу лет или даже поменьше должно было произойти множество изменений в символах, которые делаются знаковой палочкой. И к тому же его написание символов не из лучших. Он писал дрожащей рукой.
— Не попытаетесь ли вы снова? Чрезмерно любопытно узнать, что говорил Шекспир, в особенности, что он говорил обо мне.
— Я буду пытаться дальше, — уверил его Хортон.
Он снова притянул книгу к себе…
…легче, чем от боли. Он заявляет, что испытывает ко мне величайшую дружбу, и исполняет свою роль так хорошо, что требуются величайшие аналитические усилия чтобы раскрыть его истинное отношение. Чтобы добиться понимания его сути, необходимо вначале узнать, что он такое, и ознакомиться с его природным фоном и побуждениями. Лишь постепенно я пришел к пониманию, что он в действительности то, чем кичится — не просто закоренелый плотоядец, но и хищник. Убивать для него — это не просто образ жизни, это страсть и религия. Не он один, но вся его культура основана на искусстве убивать. Часть за частью я смог, при помощи величайшего познания его сути, приобретенного длительной жизнью рядом с ним, сложить всю историю его жизни и ее фон. Если вы его спросите, он, я полагаю с гордостью скажет вам, что принадлежит к расе воинов. Но это не скажет вам всего. Он и среди своей расы — очень особое создание, по их меркам, возможно, — легендарный герой, или по крайней мере, близкий к тому, чтобы стать легендарным героем. Дело его жизни, как я понимаю, (а я уверен, что я понимаю верно), состоит в том, чтобы путешествовать с планеты на планету и на каждой планете бросать вызов и убивать самые смертоносные из развившихся на ней видов. Подобно легендарным североамериканским индейцам Старой Земли, он ведет счет символическим победам над каждым противником, которого убивает и, как я это понимаю, теперь он достиг успеха, не превзойденного почти никем за всю историю его расы и превыше всего жаждет стать абсолютным чемпионом, величайшим убийцей из всех. Что это ему даст, я не знаю с уверенностью — может быть, бессмертие в расовой памяти, вечное захоронение в пантеоне его племени…
— Ну? — спросил Плотоядец.
— Да?
— Теперь книга говорит с вами. Так и знал. Он называл мое волшебство чертовыми глупостями, и он же им сам занимался. А меня он там не упоминает? Вы уверены, что он не упоминает меня?
— Пока нет. Может быть, немного дальше.
Но на этой отвратительной планете он попался вместе со мной. Он отгорожен, как и я, от других миров, где бы он мог разыскивать, вызывать на битву и уничтожать самые могучие формы жизни, о каких сумеет пронюхать — к вечной славе его расы. Следовательно, я уверен, что мне удалось обнаружить в его психике великого воина растущее постепенно отчаяние, и я с определенностью чувствую, что когда настанет время, и вся надежда на иные миры исчезнет, он включит меня последним пунктом в список своих побед, хотя видит бог, убийство меня сделает ему мало чести, ибо я безнадежно проигрываю ему в силе. Косвенным образом я сделал все что мог, чтобы различными тонкими способами произвести на него впечатление, что окажусь хилым и немощным противником. В моей слабости, я думал, кроется моя единственная надежда. Но теперь я знаю, что я ошибся. Я вижу, как в нем растут безумство и отчаяние. Если это будет продолжаться, я знаю, однажды он меня убьет. В то время, когда безумие услужливо раздует меня до размеров достойного его бойца, он меня получит. Какая выгода ему будет в том, я не знаю. Казалось бы мало смысла убивать, когда другие члены его расы не в состоянии об этом узнать. Но у меня каким-то образом создалось впечатление, не знаю, откуда, что даже в теперешней его ситуации затерянного в звездных просторах, убийство станет известно и отпраздновано его расой. Это далеко за пределами моего понимания, и я оставил даже попытки это понять. Вот он сидит за столом напротив от меня, когда я пишу, и я вижу как он оценивает меня, вполне, конечно, будучи осведомлен, что я — не достойный предмет для его ритуального убиения, но продолжая пытаться вбить в себя веру в противное. Когда-нибудь это ему удастся и это будет тот самый день. Но я побью его одной рукой. У меня есть туз в рукаве. Он не знает, что во мне кроется смерть, которой осталось теперь лишь краткое время, чтобы произойти. Я созрею для смерти раньше, чем он будет готов для убийства. И так как он сентиментальный слюнтяй — все убийцы сентиментальные слюнтяи — я уговорю его убить меня в виде священной службы, для отправления которой я обращусь к нему в величайшей нужде, как к единственному, кто способен выполнить это деяние последнего утешения. Таким образом я исполню две вещи: я воспользуюсь им, чтобы оборвать последнюю агонию, которая, как я знаю, должна наступить, и отниму у него его последнее убийство, так как убийство, сделанное из милости, не считается. Он не сможет справить победу надо мной. Скорее я справлю над ним победу. И когда он милостиво убьет меня, я и дальше буду смеяться ему в лицо. Ибо в смехе — последняя победа. В убийстве — для него, в схеме — для меня. Таковы мерки наших отношений.