Плато
Шрифт:
Оскорбимся и расплачемся, когда отец в который раз откажется помогать, твердя свое вечное снисходительное "ни к чему это тебе, девочка", пойдем жаловаться матери, которая только пожмет плечами и попробует нас утешить новой глянцевой книгой про Алису в стране чудес или про дзен-буддиста Винни-Пуха, а то еще - затеет учить нас игре на пианино, вязанию, рисованию, галльской грамматике.
Послушаем, как молодой еще отец хохочет в трубку массивного черного телефона, громогласно убеждает кого-то, бьет себя ладонью по колену от восторга. И - мгновенно замолкает и гаснет, положив трубку на рычаг.
Усядемся в глубокое продавленное кресло в цветастом сатине, которое отец на днях распарывал, чтобы перетянуть пружины. В доме гости: рано располневшие
В небольшой церкви, пропитанной запахом восковых огарков, будут спускаться с антресолей охрипшие хористы, и дети встанут в очередь к причастию, и священник спросит отца о чем-то по-славянски, а когда тот качнет головой - протянет сначала дочери, а потом и отцу тяжелый медный крест с изображением Распятого, даст дочери подсохшую просфору и глоток вина, а потом благословит ее на ломаном английском. Немногочисленные дети (мальчики в накрахмаленных матросках, девочки в красных платьицах с белыми бантами) будут переговариваться с родителями по-славянски, и с облегчением переходить на английский, как только взрослые в подвале церкви начнут привычно сокрушаться о судьбах Отечества над выдохшимся кофе и неизбежными бутербродами с селедкой.
Стареющий славянский солдат, военнопленный, заочно приговоренный к расстрелу, а ныне аркадский инженер, набычившись, говорил соотечественникам: "Детям жить здесь, я не хочу и не могу навязывать им своего прошлого". И не без злорадства наблюдал, как подросшие дети соотечественников стремительно забывали славянский язык, вдолбленный в них воистину титаническими усилиями.
На славянском языке было нельзя: играть в теннис, кататься на горных лыжах, устраиваться на работу, слушать Beatles и Rolling Stones, объясняться в любви сокурсницам, бороться за права женщин, учиться водить автомобиль, доказывать бармену, что тебе уже исполнился двадцать один год, учиться психологии, работать подавальщиком в закусочной, выпускать студенческую газету, писать статьи и листовки против сиамской войны.
На славянском языке было можно: слушать рассказы родителей, сокрушаться о судьбах Отечества, читать скучные старые книги, молиться, читать издаваемые в Федерации новые книги, в которых с тем же занудством обсасывались страдания Отечества, пить кофе в подвале церкви, петь солдатские марши и слушать охрипшие пластинки со старомодной музыкой.
Так, по крайней мере, считали подрастающие славянские дети.
Но Сюзанну не это заботило. Она только об одном волновалась - что у нее отобрали тайну, принадлежавшую ей по праву рождения.
Я никогда, понимаешь ты, никогда ему этого не прощу, изливала она душу первому своему серьезному кавалеру с факультета стоматологии. Рыхловатый апатичный кавалер когда-то был одним из мальчиков в накрахмаленных матросках, бойко говорил на славянском языке, однако читал кое-как, считая, что "пускай старики занимаются этой ерундой, а мы, слава Богу, живем не в Отечестве, пакостная страна, я бы туда ни за какие коврижки не поехал". А Сюзанна все зубрила склонения, спряжения, читала, трепеща пуще, чем пушкинская Татьяна, первые отрывки из отечественной литературы, где терзались своей ущербностью ее предки по отцовской линии, и красотки в шелках бросались под пыхтящие паровозы, а под развесистыми дубами размышляли о бренности всего сущего смертельно раненые князья. В переводе, объясняла она кавалеру, пропадает вся загадка этой литературы, исчезает та нервная дрожь, которой пропитано каждое слово. Соотечественник, наконец, сдался и согласился одолеть какую-то повесть, подаренную ему Сюзанной на Рождество (сам он преподнес ей огромную жестяную коробку шоколаду и премилое серебряное колечко, которое в иных обстоятельствах могло бы сойти и за обручальное). На бумаге, в которую он завернул подарки, летали обильные ангелочки и деловито тащили свои мешки многочисленные Санта-Клаусы. В гостях у Сюзанны, между прочим, он всегда сидел ровно до 11 часов, а потом мял свою лыжную шапочку и отправлялся к родителям. С ними он провел и новогоднюю ночь, в которую Сюзанна рассчитывала на некоторое развитие своего пресноватого романа.
Кое-как справившись с подаренной книгой, Алексей (заметно отличаясь от автора этих строк по телосложению и образу мыслей, кавалер был моим тезкой) так разволновался, что прочел Сюзанне обширную и неожиданно красноречивую лекцию. Сюзанна, заикался он, ты живешь в придуманном мире. Никаких тайн в природе не существует. Не лучше ли оглядеться вокруг, на нищету и отсталость человечества. Подумать о военно-промышленном комплексе и разрушении природы. О возможностях цивилизации, которая могла бы превратить Аркадию, а заодно и все остальные страны мира, в сущий рай на земле. Проповедуя, Алексей регулярно открывал небольшие бутылочки с пивом, и Сюзанна грустно думала о том, что к сорока годам нехитро устроенный соотечественник располнеет и обрюзгнет, а годам к шестидесяти, если не будет заниматься спортом, и вовсе умрет от болезни сердца.
Брошенный кавалер сам принялся подражать героям романов, посылая Сюзанне обширные письма, написанные почему-то по-славянски, читай - с кучей грамматических ошибок. Поначалу она отмечала особо смешные красным фломастером, а затем стала выкидывать послания нераспечатанными. Напрасно, ах, напрасно достигал незамысловатый Алексей почти шекспировских высот на этих пахнущих мужским одеколоном страничках, и напрасно обвинял бедную Сюзанну в том, что отечественные романы и пустые мечты уже успели ее искалечить. При твоей впечатлительности, писал он, от всего этого надо держаться подальше. Полюбуйся, во что превратили наше Отечество люди, воспитанные на славянских книгах, нелогично заключал он. Алексей добрый, но зануда, гласила одна из записей в ее дневнике, в нем нет ни тайны, ни полета.
Да, читатель, ты уже угадал, и угадал верно. Не что иное, как поиски тайны, привели Сюзанну на шестой этаж темно-серого угрюмого здания гуманитарных факультетов, на отделение славянского языка и литературы. Там она впервые увидала плакаты, привезенные из Отечества (тусклые рабочие, размахивающие помятыми знаменами), там же увидала первых недавних апатридов, не упускавших случая высмеять обоих профессоров кафедры - один говорил по-славянски с таким акцентом, что его не всегда понимали, другой изъяснялся без акцента, зато, по слухам, до войны был тренером по футболу. Другие экспонаты зверинца включали чернявого, с сосредоточенным лицом, слепого, за которым доброхоты таскали по коридорам тяжелый магнитофон и катушки, курс сравнительной культуры вел тощий и косноязычный антрополог Савицкий, угодивший в Аркадию чуть ли не прямо из пересыльной тюрьмы.
Переселение из Отечества в те годы едва начиналось. Пятьдесят с лишним лет режим твердил, что само желание покинуть воздвигнутое им царство Божие на земле в худшем случае преступно, а в лучшем - безумно. Да и выпускать за границу начали, собственно, только под предлогом воссоединения с родными в Ассирии. Отечественные ассирийцы, не испытывая тяги к земле предков, обычно оседали за океаном. Все они, не исключая антрополога Савицкого, мало что могли рассказать Сюзанне о загадке Отечества, ибо перед всяким слушателем, особенно из левых, мгновенно срывались в постыдную истерику, на чем свет стоит кляня утопистов и бессовестно преувеличивая неприятные стороны режима. Впрочем, у многих остались в Отечестве родные и друзья, которых они никогда не чаяли увидеть - и Сюзанна, досадуя, не могла себя заставить на них сердиться.