Плечом к плечу

Шенвальд Люциан

II

Если бы я был потоком чистым, пенящимся, быстрым, серебристым, — не скакал бы я средь скользких скал и сияньем весь до дна не трепетал, по лугам цветущим не скользил, не накапливал зеленый ил, но потоком мчался бы широким чрез ущелья скал крутых, где грозы мечут в дыме молнии-перуны, и собрал бы я со вздохом слезы всех сирот и вдов Ируна… А потом очами голубыми поглядел на горы в синем дыме: «Гей, что там гнездится над долиной, то пикет иль выводок орлиный? А внизу ползет — что? — жук рогатый или танк, закованный весь в латы?» Приподняться б мне волнами выше: Это бой! Там в грозовом затишье видны атакующих прорывы, блеск стволов винтовок и разрывы; видны проволокою колючей оплетенные над бездной кручи, и в лесу завалы, баррикады, бьют по отступающим снаряды, на кустах — рубах, обмоток клочья; точно птица, самолет кружится — то сраженье армии народной! Если б им рекою мог помочь я, раны им омыть волной холодной! Кровь богатырей в струях потока долго ль мне нести в долине тесной Я сорвал бы с берега осоку, флейту сделал бы для новой песни! Волны я поднял бы выше башен, пепелища смыл, разгневан, страшен, и от крови мутен и багрян вдаль потек под Сан-Себастиан; над рекой он крепостью встает с горсточкой бойцов для обороны. Пусть несется мой водоворот, гневом, яростью разгоряченный!

III

Был бы я горою каменистой — не взбираться б на меня туристам, вооружены лорнетом, пледом, не ходили б за поэтом следом, не заглядывали бы в мой кратер, не снимали фотоаппаратом. Только б вы, защитники свободы, только б ваши батареи шли чрез горные проходы, в облаках с орлами рея! С кручи вы врагов сбивали б в пропасть. тучи шли б за вами следом, чтоб огонь отваги, честь и доблесть вас вели к победам!

1936 г.

К сознательной работнице

(КАНЦОНА)

Люблю смотреть я утром, Когда заря разлита, Как рано ты выходишь на работу! Идешь ты шагом бодрым, И розовеют плиты, И вкруг твоих волос лучится позолота. А маленькие руки Тебе целует ветер, Но ты полна заботы, Гудка ты слышишь звуки, Нет времени махнуть рукой назад в привете, Ведь дымом над домами Труба фабричная пятнает в небе пламя. Глаза глядят сурово, Улыбка с губ спорхнула, Ты всех товарищей своих увидишь скоро. И вот ты с ними снова В прибое ровном гула На подневольный труд идешь по коридору. Забыв про разговоры, Во время перерыва Читаешь ты листовку, Ее запрятав ловко, А за окном бурливо Шумят весны разливы. И над станком, читая, Склонилась ты, и мысль в уме растет большая, Мысль наконец созрела, И взгляд твой снова весел, А в голосе твоем рокочет звон металла. Ты говоришь так смело, Все «за и против» взвесив, И выпрямляются согбенные устало. Вдруг тишина настала: Слова пылают гневом, Летят, как искры горна, И сыплются, как зерна, Всем в души падают живительным посевом, Роняя капли силы В сердца, что, как цветы средь засухи, унылы. О нет, я не забуду Тот митинг и начало Великой стачки той, — о ней поются песни! Как ярко в ту минуту Лицо твое сияло, В веснушках золотых, преобразясь чудесно! Как громко ты сказала: «Ведь мы непобедимы!» И после яркой речи К тебе упал на плечи Закатный красный луч в окно сквозь копоть дыма, И важные вопросы Решались в сумерках, и рдели папиросы. Руля лишившись, лодка, Теченью волн покорна, Погибнет наконец в водоворотах моря, — Но целый месяц ходко Среди пучины черной Корабль рабочий плыл, с волненьем встречным споря. Тебя схватили вскоре, Тебя арестовали Украдкой ночью темной — Нашелся шпик наемный, И

ты в тюрьму пошла с улыбкой, без печали, Но тут же за кормило Схватилось двести рук — и буря не сломила! Уже звучит сегодня Гимн боевой наш четко, Хотя мы и живем пока еще в подполье… Еще ты не свободна, Не видишь чрез решетку Тех женщин, что давно живут, цветут на воле,— Но тракторы средь поля, Орудия, лафеты, Сердца, колосья, пули Весь мир наш повернули На новые пути, и я не знаю — где ты: Иль в одиночках Вронек [6] , Иль в Полоцке [7] звучит твой голос, чист и звонок? Не раз еще пойдем мы грудью на железо, Но и к тебе в оконце Тюремное — блеснет лучом свободы солнце!

6

Вронки — женская тюрьма для политических заключенных в Варшаве.

7

Полоцк — город на Висле, к северо-западу от Варшавы, в котором находились самая крупная в Польше женская тюрьма и концентрационный лагерь.

1935 г.

Сцена у ручья

ПОЭМА

Лучшему товарищу и другу

Розе Закс-Шенвальд [8] ,

с которой в мае 1935 года видели мы

вместе окончание третьей главы,

поэму эту посвящаю

8

Роза Закс-Шенвальд — жена поэта.

ВСТУПЛЕНИЕ

Там, где куколем нивы покрыты И поля глубоки, как моря, На лениво звенящее жито Осторожно крадется заря. Мягкой лапой проводит по чаще. Пробуждается влажная ширь, Над дыханьем травы шелестящей Окликает кукушку снегирь. Оживляются темные гнезда, Обсуждаются страшные сны, Розовеет над рощами воздух, И позиции ночи сданы. Хочет дикая яблонь листами Протереть изумруды очей, Зачарованными зрачками На нее загляделся ручей Он влюбленно ее обнимает, Камышами у ног шелестит, Он ей песни и сказки слагает И сверкающей влагой кропит. В этот миг свет сменил полутени, Шорох трав все трудней различать… Слышишь грохот? А сердца биенье Ты попробуй руками унять.

* * *

Камень в шопоты ночи влетает, Тишину разорвав на куски. Ночь прислушалась, ночь различает За рекою рассвета шаги. Утомленными пущен руками, Прорезая листву на ветвях, Полукругом летел этот камень И, как аист, засел в камышах. Это, камни кидая в ели, Шли за хворостом мужики, Невеселые песни пели, Песни древней мужицкой тоски. Стыли пни среди темной трясины, Под ногами качалась земля, Шли крестьяне за кринкой малины, За корзинкою щавеля. Рассердилась листва — чьи проделки? Но никто, кроме белки, Не заметил, где и откуда Пролетел этот камень черный, Чтобы скрыться в траве озерной. Не ответят щеглы и кукушки, Чьи следы испарились В мокрых травах опушки. Долго выстрел гудел за осокой, Тишина расползалась по травам, В небе ястреб кричал одиноко. Прах и пыль — разве ветру сберечь их? Лес сомкнется, в ветвях закипая, Лес богатых — от края до края Ты растешь на костях человечьих! Только пес прибежит издалече, Будет корни обнюхивать с лаем И к земле припадать завывая. Иль дитя, с волосами как пламя, У ручья провожая рассвет, К землянике склонясь под кустами, На кровавый наткнется след. О кровавые сечи в лабиринте барсучьем, Средь осиновых сучьев, в перелесках паучьих! Столько шрамов на теле и ушибов на спинах, Сколько ягод на поле, сколько в речке песчинок. Даже в ландыша пеньи столько лязга и стонов, Сколько красных полосок в предрассветных загонах. Сколько лес мухоморов ядовитых скрывает, Столько слез и страданий на земле созревает, Слышат рощи все чаще свист разбойничьей злости, И ломаются буков деревянные кости. И чем больше погибнет душ крестьянских в овине, Тем краснее кораллы расцветут на калине, Если кровью крестьянской мох досыта напьется, Значит запах острее по лугам разнесется. Камни, камни, чем глубже вас река затопила, Тем мудрее деревья и тем больше в них силы. Лес, твой запах смолистый тот лишь сладко вдыхает. Кто здоровье и силу от тебя получает. Тем, кто голодом загнан под косматые ели, Ты несешь дрему смерти на зеленой постели. Панам сладостью веешь, а крестьянам — смолою, Даже стадо уходит от тебя стороною. Где-то в городе дальнем в душных комнатах дети, Всё тоскуют по лесу и, запутавшись в числах, Как в огромных деревьях, вспоминают о лете.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На грани городских дорог, Где кирпичом овраг завален, Где камни, щебень и песок, Средь нищих хижин и развалин, Похожая на грязный лоб, Громадой серой и тяжелой Средь рыжих каменистых троп Бесплатная чернеет школа. Угрюмый, неуютный дом, Грозящий равнодушным тучам. Там ходит время под окном Подстать служителям скрипучим. Массив цемента и стекла, На небо тень твоя легла! Здесь, крепко стиснуты камнями, Высоко окна поднялись, Здесь клеток лестничных узлами Все этажи переплелись. Сажени комнат, коридоры, И возвышенья мрачных кафедр, И парт изрезанные хоры, И карцер, словно черный кратер. Здесь ниши грозные нависли, Здесь время, словно часовой, И все возвышенные мысли Здесь измеряют пустотой. В окно уже влезал рассвет, Как вор, вооружившись ломом, И солнца светлый первоцвет, Скользя на стены и паркет, Один распоряжался домом. Оцепенелых парт хребты Одело первое сверканье. Еще мышиное шуршанье Не смолкло в комнатах пустых, — А солнце уж неслось по зданью. Седые пятна нарастают, Мешаясь с темнотой чернил, Шкафы багровые пылают, Со стен сползает желтый ил. И даже классная доска В следах каракуль неумелых Стоит светла и высока, Вся в бликах розовых и белых. И в этот мир стекла и лома Ворвался шелест, смех и звон… Откуда этот свист и гомон? И этот смех — откуда он? Быть может, хор гостей пернатых Под своды мертвые проник? Иль полный бабочек мохнатых В окно ворвался материк? Нет, то не птицы и не пчелы, Не сад, не джунгли — со двора Ворвалась в помещенье школы Оборванная детвора. На них заплаты и лохмотья Дырявых кофт, отцовских брюк, Их кудри в яркой позолоте, И парты вздрогнули вокруг Под дробь неугомонных рук. Несется к сводам шум и гомон, Все шире голых пяток круг, И окна дребезжат по дому, Дрожат от криков их — но вдруг… Нет, то не трудовой медяк, Что заработан тяжким потом, В стеклянный стукнулся колпак, — Звонок врывается с налета! Как мастера в дыму тяжелом Пропахшая махоркой тень, Дымит и оживает школа, Учебный начиная день. Но что же ты, мрачная школа, за школа, Когда не родишь ты в нас мыслей веселых? Как трудно привыкнуть нам к партам дощатым, Что так неприветливы к детским заплатам. И кто тебя выстроил, тесная школа, Не наши ли слезы, да холод и голод? Хоть места ногам да рукам здесь хватает, Но наших голов этот дом не вмещает. Сквозь стекла затылки жара обжигает, И пыль покрывает тетради и руки, И вот из твоих коридоров вползает Бесформенный образ томительной скуки. На партах раскрытые вянут тетрадки, И солнце чернильные капельки сушит, Директорский череп сияет, как груша, Директорский тенор поет нам так сладко, ЧтО есть орлы и чтО — полет, Грудь, перья, ленты, флаги флотов И как венками роз народ Венчает славных патриотов. Что уголь — наш, и что в казну К нам льется нив широких жито… Он вспомнил перьев белизну, И только о когтях молчит он [9] . Как тягостно время урока плетется, И каждое слово — как камень в колодце. Ты, кафедра, зря к нам стремишь песнопенья. Мы помним все песни и все оскорбленья! Ты, череп скрипучий и лысый, как небо, Зачем мечешь громы так важно и буйно? Орлы твои скупы — нам не дали хлеба. Уйми свои громы! Одень нас, обуй нас! А солнечный зайчик играет так чинно… На партах следы от ножей перочинных Все глубже… Давай в подкидного под партой Сегодня на спички сыграем мы в карты! О, если бы блеск этой солнечной грани В стеклянный колпак поместили на диво! На кафедре, словно в далеком тумане, Наш лысый директор вещает фальшиво! Про славный гимн злаченых труб, Про шлем, согласье, бесконечность, Про символ и цветистый сруб, Границы, башни, даже вечность… Полол садовник сорняки, Чтоб лавр сплетался с розмарином… Он вспомнил роз живых венки, Не вспомнив лилий из резины [10] . Льнут зеленые пятна к истертым картам. Льнут усталые очи к дверям и партам. За окном бревен воз едет еле-еле, У окна мальчуган лен волос свивает, И зовется тот мальчик Андрей СкобЕлек, Он за возом следит, головой качая. Он к соседу прильнул и шепнул соседу — Что шепнул — не узнать, но пошла потеха! Тишина сметена, не осталось следу, И вокруг грянул вдруг дружный грохот смеха. Что за смех? Что шепнул озорной ребенок? Не узнать, пусть кричит наш директор строго! В голове Скобелька родился бесенок И пошел ходуном под ребячий гогот. Заплясала линейка по плечам в тревоге, Но, директор, увы, ваше дело плохо! Стекла, стены и дверь, окна и пороги Охватил как пожар безудержный хохот. Сотрясались дрожа потолки и своды, Хохотали углы, кафедра смеялась, Хохотали до слез в печке дымоходы, И директора трость на куски сломалась. И когда шум утих, тишина воспряла, Тут поближе Андрей сел к Богдану Гржиху, И, от смеха давясь, другу прошептал он: «Ну, однако, Богдан… получилось лихо!» Андрей и Богдан! Два друга, два брата. Общие мысли, общие движенья. Быть может, они даже связаны клятвой, Недаром у них одни побужденья. О сердца избыток! Тобою согреты И карцера стены, и книжек страницы. И мальчики ловят крупицы света, — Пусть ложью опутаны эти крупицы. Их пальцы из пепла искру достанут, А детский голос так чист и звонок! Как ночь темны были кудри Богдана, Андрей был рыжий, как жеребенок. Они за собою всех поднимали! Взволнованно по вечерам часами Затеи таинственно обсуждали И слыли недаром здесь главарями. В пыли и в камнях, да в смрадном домишке Их юность нечесаная проходила. Голодные уличные мальчишки! Подачками вас мостовая вскормила. От зноя рассохлись убогие стены, Но детству их солнца всегда нехватало, Баюкали сом их гудки и сирены — Угрюмая песня рабочих кварталов. А есть ведь лесные тропинки! Но где вы? Мир скорчил гримасу и глянул из мрака, Сердца их наполнил он зернами гнева, Осыпал их грудою щебня и шлака. О синяки, о звезды заплаток, Покрытые ссадинами колени — Живые мишени камней и рогаток, Немые свидетели первых падений! Андрей и Богдан, затаивши дыханье, Слушали взрослых воспоминанья О поколеньях, павших в сраженьях, О забастовках и о восстаньях; О том, что скрывают конвейера ленты, Что каждый станок может спеть нам балладу И каждый кирпич нам расскажет легенду, Но только к ним сердцем прислушаться надо. Глаза загорались мятежною думой, И плечи сдвигались все ближе и ближе, Когда говорилось о тюрьмах угрюмых, Где дождь в желобах смешан с рыжею жижей. Сжималась пульсируя каждая мышца, И песня взлетала: «Все выше и выше…» [11] И имя борца повторялось сердцами, И солнце вставало — пурпурное пламя! Такие мгновенья героев рождают, Сердца отливают и души формуют. Чем мельница жизни больней ударяет, Тем лучше ушибы отвага врачует. Удары, как в глине, навек остаются. Пускай позабыты ребячьи молитвы, Андрей и Богдан так по-детски смеются, Но твердые руки растят их для битвы. Не видно в глазах этих, чистых как небо, Как жадно повсюду работы искали, Как в стужу и в зной, в вечных поисках хлеба, Кремни к зажигалкам за грош продавали. И словно ракеты, готовые взвиться, В зрачках огоньки продолжают таиться, И первый же ветер, повеявший с юга, Раздул в них веселья зеленую вьюгу. И теперь, когда в школе каскады смеха Наконец превратились в протяжное эхо И над скопищем точек, муравейником букв Светотень пробегает, как серый паук, Вьется нить тишины, словно шелковый волос, — Раздается скрипучий директорский голос О том, чтО банда и чтО грунт, ЧтО бант, и кнут, и чтО болото, Что ожидает всякий бунт Окно в железных переплетах, Что «боже, поддержи наш трон И миро на сердца пролей нам»… [12] И вдруг, сменив свой грозный тон, Он продолжал почти елейно: «Учебный год — да будет так — Последний день свой завершает, И, несмотря на полный мрак, Что в ваших головах витает, У нас на вас обиды нет, И — такова господня воля — Вас завтра повезут чуть свет Гулять в «Серебряное поле». На будущий учебный год (Да не забудьте же, лентяи) Мы эту школу закрываем. Министр вас всех переведет. Пять школ сольют. Он хочет там Создать научную твердыню. Сияя, как маяк над Гдыней, Мильон голов вместит тот храм [13] . Хоть дальний путь ведет в тот светлый храм, Путь истины лежит всегда во мраке. Вините ноги, коль придется вам Быть в семимильных сапогах, бедняги. Я знаю, будет вас мороз щипать, Но вы терпите все во славу бога, Настанет время урожай снимать, И вырастет бюджет господ намного. Пускай терпение и кротость вам Сопротивляться бурям помогают, Пристало ль помнить огорченья там, Где свет науки души наполняет!» Он замолчал, и тишина Над полднем крылья распростерла, И зазвучало, как струна, Звонка серебряное горло. Зашелестело по углам… Все громче шопот осторожный, И голоса то здесь, то там Перекликаются тревожно. Директор встал. Как плод на ветке, Его качнулась голова. Он молча заглянул в отметки, Подслеповатый, как сова. Класс грянул… Но из гущи гуда, Не в силах гнева превозмочь, Вдруг кто-то крикнул: — Прочь отсюда! И стекла повторили: — Прочь!

9

«ЧтО есть орлы и чтО — полет,

Грудь, перья, ленты, флаги флотов» и т. д.

Речь директора школы представляет собой образец великодержавной, империалистической пропаганды, широко распространявшейся «санационными» профашистскими кругами через школу, молодежные организации, печать и пр. Шенвальд высмеивает эту пропаганду, наполняя директорскую речь псевдопатриотической бутафорией, которую поэт развенчивает кратким замечанием: «…и только о когтях молчит он».

10

«Он вспомнил роз живых венки,

Не вспомнив лилий из резины».

Как и в предыдущем отрывке, Шенвальд разоблачает приукрашенную польскую действительность, противопоставляя гимнам злаченых труб и венкам из роз — лилии из резины, т. е. резиновые дубинки польской полиции.

11

«И песня взлетала: «Все выше и выше…» — советская песня «Марш летчиков», популярная среди польской демократической молодежи того времени.

12

«Что «боже, поддержи наш трон

И миро на сердца пролей нам».

Поэт в этих словах издевается над монархическими и католическими устремлениями польской реакции, верным представителем которой в поэме показан директор школы.

13

«Министр вас всех переведет.

Пять школ сольют.

Он хочет там

Создать научную твердыню.

Сияя, как маяк над Гдыней,

Мильон голов вместит тот храм».

Строки эти — насмешка над гигантоманией польских правителей, рабски подражавших западным странам и тративших народные средства на нелепые затеи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Mein Vater, mein Vater, jetzt fasst er mich an!

Goethe [14]

На самом углу, где в пыли кирпичей Два дома стоят у оврага, У двух перекладин СкобЕлек Андрей Расстался с крикливой ватагой. Расстегнутый ранец влача по траве, Он медленно шел средь бурьяна, И сладко гудело в его голове От слов неспокойных Богдана, Шел медленно… Сыпало солнце в пески Слюды разноцветной обломки, По ветхим заборам ползли огоньки И таяли в пыльной поземке. Все уже квартал, все сильней полумрак, И шопот, и глина сырая, И эхо ладонями хлопало в такт, Удары шагов повторяя. Дорога сужалась, и плющ-нелюдим У каменных вился подножий. Андрей отшатнулся… Стоял перед ним Костлявый и черный прохожий. Все ближе его раздавались шаги — То призрак из сказки далекой! Он ловит детей и сосет их мозги И душит рукою жестокой. «Вот глупость! — подумал Андрей, — чтобы днем. Разгуливал дух!.. Суеверье! Приближусь — и призрак окажется пнем,— И это проверю теперь я!» Андрей ощутил неприятную дрожь… Но право же — трусом смешно быть! Ну да! Он на чорта совсем не похож! Так это старьевщик, должно быть! Высокий и тонкий, как черный комар, Шагал он, и ноги сгибались. На черном цилиндре, как белый пожар, Высокие перья качались. И плащ длиннополый сбегал по спине, И зонтик плыл шелковым змеем. Он встал у стены, протирая пенсне, И тихо промолвил Андрею: «Ты, мальчик, не бойся меня, не дрожи, Твой ужас меня удивляет. Звезда ли сосет твое сердце, скажи, Забота ль к земле пригибает? Скажи, что мрачит твоих глаз небеса, Не сказка ли в том виновата? Иди же, взгляни мне без страха в глаза, Доверься всем сердцем, как брату». «Ты страшен мне! Кто ты? Откуда пришел? Ответил Андрей торопливо. — Ты длинен и тонок, ты черен и зол, И сладкие речи фальшивы. В лице ни кровинки, в глазах ни огня, И губы твои — неживые… И клюв твой куриный пугает меня, И брови пугают кривые». «Мой мальчик, мой мальчик, боишься ты вновь! Но внешние чары непрочны, Взгляни же поглубже — там шепчет любовь, Как тайный подземный источник. Дай руку, меня недоверьем не мучь, Скорей позабудь опасенья, Тебе подарю я к сокровищам ключ, Послушай меня хоть мгновенье. Есть зданья… Лазурью горит потолок, Повсюду там встретишь хрусталь ты, Их дно украшает янтарный песок, — Пещеры из мха и базальта! Там ярких зеркал неподвижная ртуть И музыка сводов безгранных, Там дышет бассейна прохладная грудь Под вечным движеньем фонтана. Вверху полукругом светлеет плафон, Блестит,

как родник, неизменно, И мерно плывет меж стеблей и колонн Сверкающих столиков пена. Колонны, как лес, вырастают кругом, И запах цветов опьяняет… Ты понял? — сказал незнакомец. — Тот дом «Большое кафе» называют. В тот час, когда зной раскалит добела Дома, тротуары и лица, Покинув конторы, дворцы и дела, Толпа в эти залы стремится. И здесь, словно пальмы средь знойных пустынь, Прохладные руки сплетая, Прекрасные женщины — слепок богинь — Сидят, наготою сверкая. Как нежен на шее жемчужный горох! Как ярко пылают рубины! О розы из камня, вас вырастил бог В скалистых и мрачных глубинах. Кто ласточкой быстрой слетает в низину, Толчком и волчком пробираясь? О кто он, упругий, как сталь и резина, Что мигом доставит сигары и вина, Лишь с ветром одним состязаясь? То пикколо [15] ! Маленький паж-быстроножка! Наперсник красоток и франтов! Немеркнущих звезд золотые застежки Сияют сквозь прозелень кантов. Андрей, ты для этого создан судьбою, И, в этом мне можешь поверить, Ты должен мундир с золотою каймою Почистить, встряхнуть и примерить. Да будет душа твоя счастьем согрета, Поверь мне, я мудрый и старый, Тебе — подаешь ли с поклоном газету, Кладешь ли на столик сигары, Несешь ли бутыль, чтоб наполнить стаканы Тяжелой и сладкой струею, Приносишь ли пестрые ты марципаны, Где звезды морские блестят и лианы Сплетаются с яркой травою, — Монетка из розовых пальчиков панны Сверкнет серебристой плотвою! Гляди — пред тобой золотая дорога! Дворец из банкнотов и злотых! За мною! Ни шагу назад, ради бога — Тут ждет нищета у родного порога, Там ждут тебя хлеб и янтарные соты, И сласти и вина без счета!» Так ловко Андрея старик соблазняет И дразнит воображенье. Их только полоска земли разделяет Покрытая светом и тенью. Андрей зачарован, он — как изваянье. Но нет, не ликеров потоки, Не мрамор колонн, не алмазов сверканье Румянцем зажгли его щеки. Ни светлый янтарь, ни базальт — не причина, Что крови сильнее биенье, На лбу у Андрея застыла морщина И выступил пот от волненья. Сказал он: «В цехАх, в рудниках и пучинах; В подвалах и темных колодцах — Для шайки гуляк — день и ночь, как скотина, Народ изнывающий гнется. В кафе, где танцуют нарядные франты Под пьяные крики застолья, Пиликают им до утра музыканты, Кляня золотую неволю. На чорта мне сдался твой сумрак пещерный, Фонтаны и чаш позолота! Но ты повтори мне — ужель это верно, Что там получу я работу? Что матери я бельевые корзинки Таскать на спине не позволю, Чтоб руки, что вечно в коростах и синьке Могли отдохнуть от мозолей? Хочу я работы! В раю, в преисподней… Кафе или пекло — теперь все равно мне! Но чур, не забудь, что сказал ты сегодня — Мне деньги земные обещаны, помни! Лишь в срок мне платите, а там как хотите! И все до копейки! Заверить могу я — Доволен останется важный кондитер. Прощай! Послезавтра сюда же приду я. Андрей по песку зашагал, словно пьяный, И сердце забилось так часто и бойко, Но вдруг громкий крик услыхал из тумана — Прохожий кричал ему: «Парень, постой-ка!» Смущенно Андрей повернулся обратно — Старик догоняет, сверкая глазами, На лбу выступают пурпурные пятна, И дым изо рта вылетает клубами. «Эй, ты! Не спеши-ка… Неравные счеты! Ты требуешь денег? — сказал он со злобой. Так помни, сопляк, есть условье одно тут, И ты от него отвертеться не пробуй! Тебе нет пятнадцати. Молокосос ты! А ты сеешь бунт по всему околотку! Так вот, не бушуй, не высовывай нос ты, Да кляпом молчанья заткни свою глотку! Ты будешь являться по первому знаку, Безропотно лбом подметать мостовую! Постой же, к руке моей, словно собаку, Покорно тебя подползать научу я! Ступай!» — И замолк он. Глаза потускнели. Он ветром надулся и вдруг стал зеленым, И первые капли дождя зазвенели, И к тучам угрюмым он взвился со стоном В темной хате мать ждет сына Беспокойно, молчаливо, Сына нет как нет, хоть время Возвратиться после школы. Стынет в печке скудный завтрак, — Не идет он. Вот стемнело, Засветить пора бы лампу. За окном гроза и ветер, Хмурый дождь стучит по стеклам, Заблудившись в темной нише, Стонет голубь одинокий, Мухи ползают по окнам. Темный вечер опустился, И давно тоскуют губы По щекам сыновним теплым. Повеяло влагой на ветхий порог, И скрипнула дверь — это шорохи ног… Вот он хмурый и смущенный Входит в сумрачную хату. Он к груди ее прижался Воспаленной головою. Дождь трезвонит, голубь стонет, Воет ветер, воет буря. И Андрей спокойно дремлет На коленях материнских. Когда же очнулся он, дождь перестал, И полночь спустилась, и ветер стихал, И туч грозовых разошлась пелена, И черепом бледным казалась луна. За стеклами стыли железо и жесть, Задумались крыши о чем-то, бог весть. Трепещет на них мотылек тишины, Крадется котенок по краю стены. И шепчет Андрей: «Что скажу тебе, мать! Работу на днях обещали мне дать». И мать его руку зажала в руке, И теплая капля ползет по щеке. И шепчет Андрей: «Знаешь, милая мать, Я буду сигары в кафе подавать!» Взгляд матери гаснет под сеткой морщин, Они замолкают — старуха и сын. Течет тишина. Наблюдает Андрей. Вон кошка на крыше… И дождик умолк. Вон кошка… В глазах ее точки огней, И смотрит она исподлобья, как волк. Глаза, разрастаясь, горят и тотчас Летят кувыркаясь, подобно огням, И вдруг закипает светящийся глаз! Гляди же — он лопнет сейчас пополам! И вот их две пары… Все ниже одна, Другая все выше… Да это луна! Два нижних рубиновой кровью зажглись, Два верхних, как гроздья, вздымаются ввысь… Но глаза исчезли где-то, А сияние все шире, — Это две больших монеты, Или пуговицы это Застегнулись на мундире? Но зато вторая пара, Запылав в ночи огнем, Мозг Андрея жжет пожаром, Хочет пульс усилить в нем И всю ночь, во мгле тумана, Как во сне, издалека Видит он глаза Богдана, Два пылающих зрачка. Все быстрее, все быстрее, Все сильнее и страшнее Пляшут две монеты скользких, Пляшут бешеную польку! Проснулся Андрей — и видения нет. За окнами синий маячит рассвет.

14

Эпиграф ко второй главе поэмы взят Шенвальдом из баллады Гёте «Лесной царь». Русский перевод: «Отец мой, отец мой, он держит меня!»

15

Пикколо — мальчик, прислуживающий в ресторанах.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шел рассвет сквозь туманную тишь, Первый луч еще прятался где-то, Не коснувшись оранжевым светом Ни домов, ни панелей, ни крыш. Не разбужены птицы росой, И окутаны камни дремотой, Но сбегаются к школьным ворогам Голосистые дети гурьбой. Вот Богдан, он выходит вперед, Как олень отделяясь от стада, Влез на камень и пристальным взглядом Оглядел детвору у ворот. И сорвал свою шапку оратор, Как Антоний [16] в театре, взмахнул Над толпой, чтоб прервать ее гул, Сдвинул брови и крикнул: «Ребята! Я обращаюсь не к подлизам, а к честному народу, Ко всем, кто не боится ссадин и не боится йоду, Кто смело ходит по тротуарам, отважный, гордый, и ловкий, И делит песню, как горсть орехов, украденных у торговки! Ребята! Разве вы забыли, как туго набив карманы Камнями, пробками, шпагатом и проволокой рваной, Мы шли в разбойничьи походы оврагами Варшавы, И электрический фонарик светил на камни и травы? Еще шумят в саду у ксендза те вишни, что мы ломали, Сверкают оси велосипеда, пока в овраг не попали, Гнусит шарманщик у черного хода и ждет свою подачку, И обезьянка разносит билеты, по пять грошей за пачку. Нам не забыть крикливой торговли — газетчиков состязанья На перекрестках, где дым и копоть и тусклых огней сиянье… Бывало — с буфера на буфер, звонки гремят — потеха! А как директору в портфель мы ежа положили для смеха! За это Франца прогнали из школы, а нас директор проклял, Но в ту же ночь из его кабинета летели со звоном стекла. Когда ж он на утро спросил: кто зачинщик? — и нам грозил наказаньем, Полсотни рук в ответ на это поднялись в гробовом молчанье. Итак, во имя дружбы у этого теперь не доступного входа, Клянитесь быть вместе! Вперед, ребята! Хотя бы в огонь и в воду! Нет, подумайте, лысый-то олух наш! Хоть и держит в руках золотой карандаш, На плечах, видно, носит капусту! Объявил, что закроется школа, что здесь Вместо смеха скрипеть будет ржавая жесть, Будет в комнатах тихо и пусто. Дверь закрыта. Покроются плесенью в миг Эти окна и полки пособий и книг, Синий глобус покроется пылью. Дверь закрыта! Где сторож? И кто украл ключ? Школы мет! Так попробуй — рыдай и канючь, Лбом попробуй в кирпич стучаться! Потушили наш свет, чтоб окутал нас мрак! Где-то школа, как в море далекий маяк, Не доплыть нам туда, не добраться. Миллионы подростков без школ, Миллионы голодных без школ На бесчувственном сердце отчизны! Пять мильонов детей пропадает На задворках окраин и сел. Ноют плечи и руки: Работы! Кровь кипит от единой заботы. По великим открытьям тоскуют сердца И по горному ветру — грудь! Глухо зреет тоска. Из нее вырастает борьба. Вот наш путь! Наш народ приготовился к битвам — вперед патриоты К воеводству в Сосновец шла с песнями молодежь В их карманах лежали бечевки, окурки и пробки. Сообщили газеты, что в Лодзи на днях, В магистратской столовке, Отбивали чечетку кастрюли и ложки На лысинах знатных вельмож — Благодетелей били мальчишки, увидев, что в миске Вместо супа к обеду им подали просто очистки! Я слыхал, будто в церкви, под Львовом, устроили митинг крестьяне, Я слыхал, что бастуют в Силезии На литейном заводе Монтвилла, И, напугано стачкой, правление им уступило! Бунт растет, Он выше крыш! По земле гудит звон тревожный, слы-ышь?! Зашумел народ У ворот. Разве куклы мы, Или мало нам бед? Или духу не хватит крикнуть: Нет! Не хотим! Не дадим! Вперед! Эту школу на гвоздь не дадим мы забить, Не дадим мы крапиве карнизы обвить! Пусть глаза наши мглою одели, Пусть нам с детства внушали почтенье и страх И фальшивый нести заставляли нас флаг, Поглядите — есть луч даже в щели! Пусть державные трубы ревут — этот звук Не сотрет дорогого звучания букв! Тьма в глазах, словно пена морская… Ближе плечи, товарищ! Всей массою встань! Пусть нам лозунг и песня расширят гортань! Мы невеждами быть не желаем! Что ж сегодня везут нас за город, чтоб там, на полянах зеленых, Мы смотрели, как к яблоням стройным навстречу бегут анемоны, Чтоб резвились как дети и наших господ хвалили, Чтоб в корнях у фиалки еловую свечку палили, Червяков целовали и, играя на вербовой дудке, Натощак собирали в дырявый картуз незабудки! Не позволим из нас вербовать дураков! Эй, вниманье! Мы не будем коров по гречишному полю гонять! Не пойдем на гулянье! Здесь, у школьной стены, встанем мы гарнизоном железным, Сдвинем шапки свои набекрень И засвищем любезно. Мы в карманах ощупаем пробки и камни рукою привычной, Поприветствуем вас, господин полицейский, отлично! Пусть над нами зигзаг нарисованный будет сиять — в знак протеста, Целый день мы пробудем в окопах, не тронемся с места. А под вечер пойдем по аллеям, бульварам с речами и пеньем И расскажем, как юным был выигран бой поколеньем!» Смолк Богдан и стоял без движенья Изваяньем, не знающим страха, Только лоб был в поту от волненья Да подхватывал ветер рубаху. Только шапку рука теребила… В этот миг из-за крыш, где-то с краю, Над землей поднималось светило, Золотые лучи рассыпая. Гребешком золоченым застряло В волосах, поднимаясь над зданьем… И по лицам ребят пробежало Хмурой тенью воспоминанье. Это памяти серые тени (А лучи в волосах все играли), Это скорбь и тоска сновидений, Это тени забот и печалей. Это гнев, что о гневе тоскует, Это дали туманная пена, Это пруд засверкал и не чует, Что в нем солнце стоит по колено. Это гнев, что спрессован, как глыба, Что комками сердца наполняет. На дороге сквозь камня изгибы Еле слышно трава прорастает… Это гнев, но не тот, что с корнями Вырывает деревья, как буря… Где-то скрипнули в доме дверями… Тишина разлилась по лазури. И тогда поднял руку СкобЕлек. Сновидение! Ты не забыто, — Как следы от колючек на теле И как уксуса след ядовитый. Ты лицо обвело синевою, Под глазами кругами застыло, Все опутало тайною мглою И ему ничего не открыло. Так стоял он босой и качался Комья в горле… кто мог бы поверить? Он секунды считал. Задыхался. Но вздохнул и решил лицемерить, Извинился, что он не оратор, Что боится — не сбиться бы с мысли. Нервно руки сплелись, пальцы сжаты… Не слова полетели, а листья. Цедит мысли спокойно и трезво, Но момент — и, не внемля рассудку, Улыбается хитро и резво, Отпуская кабацкую шутку. Бурей, вишнями, ярким алмазом Завертел, заигрался, сверкая, Лишь смеется прищуренным глазом, И горит алый рот набухая. Словно пчел шумный звон над травою Разбросал он пинком шаловливым, Он по степи несется волною, Мнет цветы, давит гроздья и сливы. Он кричит: «Разве время сражаться, Если лето вокруг зацветает? Разве руки в асфальте родятся? Разве ветер из труб вылетает? Пусть посыпалась в Лодзи известка — Мы же челн смастерим из бересты! Или шум мастерских и заводов Поважнее дроздов и удодов?» Так гримасой и шуткой трактирной Он над страстью Богдана смеялся И, как тот над идиллией мирной, Над призывом к борьбе издевался. Знойный полдень и вечер морозный, Дождь и солнце в одно сочетая, РассыпАл он поддельные звезды, Яд иронии в пафос вплетая. Лгал, манил, притворялся серьезным, И в ответ по всему переулку Как из пушек ударило грозно: «На прогулку! Прогулку! Прогулку!»

16

Антоний — римский военачальник. Здесь герой поэмы сравнивается с героем из трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра», который вдохновляет свои войска перед боем.

* * *

Едут дети бором Через вал, песок и мост, Едут по просторам К ярам и озерам Под баюканье колес. И летит навстречу сталь, И несется паровоз Через вал, песок и мост. Мельница, как птица, За рекою мчится Вдаль. По оврагам вьется Дыма черная струя, Только пыль несется К журавлям колодцев. Через насыпь на края, Через дерн летит назад Дыма черная струя. Мимо, избы! Мимо, сад! Пятятся обратно Маленькие пятна Стад. Телеграммы пенье Ветер в волосы вплетет! Слышно искр кипенье: «Мы всегда в движеньи!» К проводам их дым несет, А на проволоке — глядь: Воробьи — как точки нот. Взором пашни не обнять. Солнце вьет в колечки Серебристой речки Прядь. Через лес зеленый, Через день плывем насквозь, И гремят со звоном Буфера вагона Под вагоном хочет ось Усмирить колес разбег. Пой вагон над гладью рек! Пусть стремят колеса Через мглу откоса Бег. Скатертью дорога! Мост, болота, реки — прочь! Там в лесу, у лога, Гнезда и берлога. Не… в душе восходит ночь. Сердце детское горит, И тоски не превозмочь, Словно в сердце мох лежит. Ах, никто не чует — Там на дне тоскует Стыд. Опустела школа Вьется время, как паук… Громче невеселый Стук колес тяжелых. Это камня мертвый стук Или крик печальный дроф? Это леса близок звук… В том лесу сплетенье троп, А на тропках тихо… Тише. Тише. Тихо. Стоп. «Серебряное поле». Домик-малютка. К нему виноградная зелень прижалась. Скамейка, железнодорожная будка, Да ящиков почтовых алость. А вон огород за кустами малины, Там тыква и мальва, морковь и барвинок. И тут же, почти достигая до крыши, Подсолнухи тянутся к солнцу все выше. Здесь стрелочник старый живет, и отсюда Бегут два ряда тополей серебристых, Качается листьев зеленая груда, И солнце скользит на вершинах ветвистых. Везде тишина. Только против теченья Несется вверху запоздалою тенью Пернатая тучка, и вспомнили пашни: Ведь это же дочь непогоды вчерашней! Как чист горизонт! Как спокойно в долине! От запаха трав замирает дыханье. В хлебах под ногами, в зеленой пучине, Жильцов незаметных звучит стрекотанье. Все громче бормочут сверчки полевые, Медлительных пчел все сильнее гуденье, И день, собирая лучи золотые, Блестит, разрастается с каждым мгновеньем. А там, за станицей, за домом, за рожью Темнеет пустырь на поляне открытой, Кустарника кучка торчит в бездорожье, Склонясь над землею, дождями размытой. Там школьники наскоро лагерь разбили, Над ними качаются липкие почки, И тени ложатся на серых от пыли Заплатных штанах и бумажных мешочках. И утро — как в ванне стоит по колено, В лучах золотых загорается глина, Вареных яиц скорлупа, словно пена, На солнце блестит белизною невинной. И сыплется соль в круглый стебель травинки, В желтке незабудки и в смальце былинки. И смех ручейками стекает в долину, Как будто бы тихо звучит мандолина. И голосом скрипки шуршит нам пергамент — Сквозь музыку трав мы тот голос узнали. Скажи слово «солнце» одними губами — И ты на минуту забудешь печали. Ведь даже учителя солнечный пламень Сдавать заставляет на юность экзамен. Он ходит в траве на руках, он смеется, С мальчишками он вперегонку несется. А там, где прозрачная пыль оседает За топью болот, за осокой озерной, Где тихий ручей из камней вытекает, Темнеет, как остров далекий и черный, Сановника лес, беспокойный, бессонный, Судьбой на костях человечьих взращенный. И сколько там сахарных ягод на склонах И яду в глазах его злых и зеленых! Вот сюрприз, ребята! Весь закутан в черный дым Поезд мчит куда-то, В стеклах солнце спрятав. Мчат колеса — любо им! Через ветер мчит насквозь, Весь закутан в черный дым. Вот перон — крикливый гость Мордой лижет. Ближе… Ближе… Так уйми же Злость! Из вагонов — не красок ли души Чередою выходят? Глядите! Из вагонов — не ветер ли кружит Разноцветные шерсти нити? Или перья колибри цветные Опускаются на перила? Или солнца лучи золотые Небо в радугу превратило? Нет, не перья, не пряжа цветная Появляется из вагона, Это девичья стройная стая Выступает в такт по перрону. Этих легких шагов обаянье Помогло бы летать даже скалам. Это девочек знатных собранье, Что привыкли скользить по залам. Мы следим за их виражами И готовы глаза проглядеть мы! Осторожней! Начальница с вами? Эй, подальше от старой ведьмы! Как фонтан похож на лужи переулков затхлых, Так те барышни похожи на ребят в заплатах. Те — как пышный парк цветущий, с яркою листвою, Эти — дикий луг, поросший спутанной травою. Те полны благоуханьем, как цветы жасмина, Эти — горечью и ветром, тишиной и тиной. Видишь — розы украшает красоты избыток, Где-то жмется в тень забора кустик маргариток. Там — настурции огнями блещут горделиво, Здесь — мерцанье волчьих ягод, мята и крапива. Там — манящий блеск глициний, флоксы, георгины, Здесь — ромашки, мухоловки, дикий цвет долины. Там — цветы оранжереи, дорогой теплицы, Здесь же — ветром и загаром тронутые лица. Узловатые, как корни, — чьи вы, мальчуганы? И зачем так нагло руки сунули в карманы?