Плексус
Шрифт:
Увидев Джина, поджидающего меня на платформе с маленьким свертком под мышкой, я онемел. В его волосах уже показалась седина. На нем были штаны, судя по всему, не-однократно латанные, грубый свитер и кепка с козырьком. Только улыбка осталась такой же лучезарной, а рукопожатие крепким, как прежде. Когда мы поздоровались, его глубокий, низкий голос слегка задрожал. Все тот же голос, запомнившийся мне, когда мы были еще мальчишками.
Минуту-другую мы стояли, как бы заново узнавая друг друга. Потом он произнес с неизбывным йорквилльским акцентом:
–
– Да ты и сам хоть куда, разве что похудел немного.
– Старею, - ответил он, стягивая с головы кепку и демонстрируя заметную плешь.
– Брось, тебе ведь чуть больше тридцати. Молодой еще!
– Нет. Я выдохся. Мне тяжело пришлось, Генри.
Сказало так просто и буднично, что я сразу поверил ему.
Он всегда был простой, искренний, прямодушный.
Спустившись по лестнице, мы попали в какое-то унылое, Богом забытое захолустье. Что-то подсказывало мне, что худшее еще впереди.
Из обрывков его рассказа постепенно складывалась история его жизни - история, заставившая мое сердце мучительно сжаться. Начать с того, что работал он два-три дня в неделю. Никому ныне не нужны были изящные футляры для трубок. На фабрику его пристроил отец. (Похоже, это было при царе Горохе.) Он считал, что нечего тратить время на учебу. Я хорошо помнил этого зануду, его отца: зимой и летом он носил красную фланелевую рубаху, а перед ним - неизменная банка с пивом. Один из тех тупоголовых немцев, которых ничто не переделает.
Джин женился, у них родилось двое детей, а когда они были совсем крошками, жена умерла от рака. Умирала она долгой, мучительной смертью. Он потратил все накопленные сбережения, влез по уши в долги. Это случилось, когда они только-только переехали. Как раз в это время его турнули с фабрики. Он пробовал разводить тропических рыб, но толку из этого не вышло. Вся беда в том, что ему нужна была надомная работа: смотреть за детьми было некому. Он стирал, готовил, гладил, чинил одежду и все такое. И чувствовал себя страшно, чудовищно одиноким. Так и не смог оправиться после смерти горячо любимой жены.
Все это он рассказывал, пока мы добирались до его дома. Поглощенный собственными невзгодами, он ни слова не спросил о том, как я живу. Выйдя из автобуса, мы долго шли по пыльным, закопченным улицам предместья. Наконец выбрались на какой-то пустырь, на самой окраине которого кособоко притулилась его крошечная, обшарпанная хибара, как две капли воды похожая на лачуги, в которых ютилась белая беднота на глубоком Юге. Несколько чахлых растений у входа тщетно силились придать этому убожеству жилой вид. В них было что-то нестерпимо жалостное. Мы вошли в дом, где нас встретили его сыновья, двое симпатичных, явно недокормленных подростков. Тихие, не по-детски серьезные и замкнутые. Я никогда прежде их не видел. И я вдруг почувствовал еще больший стыд за то, что явился с пустыми руками.
Я что-то забормотал в свое оправдание.
– Перестань. Уж я-то знаю, как это бывает, - прервал Джин мои жалкие объяснения.
– Но, знаешь, у нас не всегда так. Послушай, в следующий раз, очень скоро, все будет по-другому, обещаю. Я приду и жену свою приведу.
– Не стоит об этом. Я очень рад, что ты пришел. У нас есть остатки чечевичной похлебки и немного хлеба. Перебьемся как-нибудь.
Он снова заговорил. Заговорил о тех днях, когда в доме не было ни крошки еды, и, отчаявшись, он вынужден был пойти к соседям и просить у них чего-нибудь поесть - не для себя, для детей.
– Но почему ты не обратился к Дейву? Я уверен, он бы обязательно помог тебе, - недоумевал я.
Мой вопрос причинил ему боль.
– Понимаешь, не хочется клянчить у родственников.
– Но Дейв не просто родственник.
– Знаю, Генри, но мне нелегко просить. Проще голодать. Если б не дети, я бы так и делал.
Пока мы разговаривали, мальчики выскользнули за дверь и вскоре вернулись с охапкой капустных листьев, сельдерея и пучком редиски.
– Нехорошо так делать, - мягко пожурил их Джин.
– А что они такого сделали?
– не понял я.
– Залезли в соседский огород, благо хозяин в отъезде.
– Ну и молодцы!
– отозвался я.
– Черт побери, Джин, они все правильно сделали. Не пойму, то ли ты слишком скромный, то ли чересчур гордый.
– Тут я себя одернул и счел необходимым извиниться. В самом деле, какое у меня право осуждать его за верность исконным жизненным принципам? Он был воплощением доброты, кротости, подлинного смирения. Ни в одном его слове не было ни грана фальши. Никого не винил, ни на что не жаловался. Повествовал о своих невзгодах как о несчастном случае, о хроническом невезении, выпавшем на его долю. Повествовал без пафоса и ожесточения.
– Может быть, они еще и вина нароют, - полушутя-полусерьезно заметил я.
– Ох, совсем забыл. Джин сконфуженно покраснел.
– У меня есть, надо только спуститься в погреб. Домашнее… Из бузины… ты такое пьешь? Я берегу его как раз для таких случаев.
Мальчишки уже спускались вниз. С каждой очередной вылазкой они становились более раскованными.
– Хорошие ребята, Джин. Что с ними будет, когда они вырастут?
На фабрику не пойдут, уж это я точно знаю. Хочу попробовать устроить их в колледж. Без хорошего образования сейчас нельзя. Младший, Артур, хочет стать врачом. А старший - совсем дикарь. Мечтает уехать на Запад и стать ковбоем. Надеюсь, с годами у него это пройдет. Начитались дурацких вестернов, вот и результат.
Тут его осенило: ведь он даже не поинтересовался, есть ли у меня дети.
– Дочь растет. От первой жены.
Он с изумлением воспринял то, что я женился во второй раз. У него, похоже, не укладывалось в голове, как вообще можно развестись.
– Твоя жена тоже работает?
– В некотором роде да.
– Не мог же я ему в двух словах поведать о сложностях нашей совместной жизни.
– Ты по-прежнему в цементной компании?
Цементная компания! Я чуть со стула не свалился.