Пленники астероида
Шрифт:
Вновь на селекторе появились двенадцать лиц: седой и сморщенный Лю, Дженкинсон с выпирающей челюстью, толстяк Газлеви, горделивый красавец Анандашвили… Шесть осторожных сказали: “Подождем. Отложим”. Шесть нетерпеливых возражали: “Не надо ждать, нажимайте кнопку”.
— А что мы можем предпринять? — спрашивал Дженкинсон. — Вернуть кибы и проверить? Это не в наших силах. Они не смогут взлететь с Урана.
— Ждать, ждать, ждать! — горячился Анандашвили. — А может быть, на Земле неполадки пустячные: контакт не контачит, надо было прижать его плотнее.
И Лю добавил, щуря глаза:
— Понимает зубную боль только тот, у кого зубы болят. Есть опыты, которые нельзя проделывать на моделях. Чтобы узнать, разрежется ли Уран, надо резать его.
Шесть “за”, шесть “против”. И опять решение должен был принимать Далин. Вздохнув, он сказал совсем тихо:
— Назначаю опыт на пятнадцать часов пятьдесят минут.
Двенадцать пар глаз одновременно повернулись вниз и налево: на левую руку, где и в XXIII веке носили часы.
Оставшиеся сорок минут были заполнены предотлетной суетой. Вспыхивали и гасли экраны. Группы докладывали о готовности к отлету. Уверенные в успехе добавляли слова прощания. Сомневающиеся неопределенно улыбались.
Мир в сотый раз проверил давным-давно составленную и закодированную радиограмму кибам: немедленно включить режущий луч и вслед за ним — поворотный механизм. Механизм нужен был для того, чтобы луч описал полный круг. Каждая киба должна была разрезать планету пополам, все вчетвером — на двенадцать частей.
Лента с приказом была заправлена в передатчик.
Керим включил радиометроном. Механический голос начал вещать: “Осталось пять минут… осталось четыре минуты… осталось три минуты”. “Ум” положил на гладкую кнопку указательный палец, толстый палец с обкусанным ногтем. Осталась одна минута… пятьдесят секунд, сорок, тридцать, двадцать, десять, пять..
Тик-так, тик-так!
Нажал!
И обернулся к окну. Все радисты тоже. За четким переплетом на звездном небе висел огромный серо-зеленый шар. С одной стороны он всасывал звезды, с другой выплевывал.
Мир лихорадочно подсчитывал в уме: “На разрез требуется минута… Затем тяготение как бы исчезает, куски начинают расходиться… с какой скоростью?”
— Прошла одна минута, — возгласил метроном.
“Скорость зависит от напряженности поля гравитации …которая теперь исчезла, …и от центробежной силы… А взрыв сверхплотного ядра? Как его учесть?”
— Прошло две минуты.
“…Так или иначе, ширина щели между кусками минут через пять дойдет до тысячи километров. Через пять минут мы увидим щель своими глазами. А телескопы? Телескопы должны различать ее уже сейчас”.
— Прошло три минуты.
Обсерватория молчит. На лбу у Далина глубокая морщина. Лицо Юны выражает страдание, лицо Керима — напряжение. Его могучие мускулы вздуты, пальцы сжимаются. Ему так хочется быть там, на Уране, ухватиться руками за край щели, стиснув зубы, поднатужиться, рвануть, чтобы планета треснула, словно арбуз, обнажив под зеленой коркой огненно-красное нутро.
— Прошло четыре минуты.
Это Мир все замечает. Это он думает про арбуз. Волнуется так, что дыхание перехватило… но все замечает и придумывает сравнения. Словно два человека сидят в нем, даже три: подавленный несчастный влюбленный, рядом с ним — участник великого дела, нетерпеливо желающий победы, и тут же — любопытный наблюдатель, мастер увязывать слова.
А зачем увязывать слова, когда отказано в любви?
— Прошло пять минут.
Но щель должна быть уже видна. С палец толщиной.
Или атмосфера закрывает ее?
На десятой минуте щелкнул один из экранов на селекторе. Появилось расстроенное лицо Анандашвили, коменданта неродившейся планеты Драма.
— Не сработало, “ум”. Может, повторить сигнал?
И другое лицо появилось тут же — спокойное лицо голландца Стрюйса, первого скептика, коменданта Скульптуры.
— Какой будет приказ, “ум”? Ждать на ракетодроме или возвращаться по домам?
“Ум” ничего не ответил, протянул руку и щелкнул выключателем. Экранчики селектора погасли все одновременно.
Тьма. Тишина. Громадный мутно-зеленый шар висит на небе, как вчера, как миллиарды лет назад.
Подавленный, потерпевший поражение, рискнувший и разбитый, сидит, сгорбившись, плечистый и бессильный старик. В глазах у него пустота, на курчавой голове седая прядь.
Пальцем притронулся — год здоровья,Чуть надавил — на висках седина.Так бывает у сверхсрочников: перенапряжение, сильное потрясение, и все лечение парализуется. Организм сворачивает на старый, естественный путь увядания.
Разве все утешает любовь?Разве все заменяет любовь?Разве все принимает любовьИ позор, и проступок любой?Тьма, тишина. Зеленый диск на звездном небе. Всхлипывает Герта, двумя руками держась за мужа. Подавленный старик у окна.
И вдруг Юна с криком бросается к нему, плывет над полом… тянется вытянутыми руками.
— Не надо, “ум”! — кричит она. — Не отчаивайся!
Еще будет хорошо, все будет хорошо… Я люблю тебя, “ум”… я люблю, если это может тебя утешить… Люблю, люблю!
Герта перестает всхлипывать, смотрит любопытными и осуждающими глазами. Какая бесстыдная откровенность! Герта не позволила бы себе такой. Керим кривится, как будто в рот ему попало горькое. Он презирает чувствительность. Мир трясущимися руками надевает наушники, только бы не слышать.
А Юне все равно. Пусть слышит весь мир. Она гордится своей любовью, любовью спасает любимого, самым сильным средством, самым сильным словом, которое в ее распоряжении;
— Люблю… люблю… люблю…
Узловатые пальцы ложатся на ее пушистые волосы.