Пленники рая
Шрифт:
— Мы могли бы сходить туда и посмотреть, — дружелюбно предложил Герберт.
— Но я только оттуда!
— Понимаю, — он скрестил руки на груди, — а вы странная все-таки.
— Я — странная? — Алиса моргнула. — Герберт, как вы тут оказались?
— Приехал, как же еще.
— Зачем?
— Я… ну…
«Не хочет говорить», — поняла она.
— А хотите, я провожу вас на пруд и помогу найти брата?
— Не уверена, что он там.
— Понимаю, там много их, найти будет сложно, но я помогу.
«Он сбрендил. Почему не скажет, зачем сюда приехал? Определенно что-то скрывает. И
— Мне туда нужно, я пойду.
— Солнце еще совсем высоко, мы успеем сходить к пруду и там поискать.
— Нет, спасибо вам, конечно, но я лучше в деревню, на пруду его нет, я точно знаю.
— Давайте убедимся!
«Чего он привязался? Почему так настаивает?»
— Нет, нет, благодарю, мне пора.
— Значит, уходите?
— Да, мне нужно.
— А мое кольцо?
— Простите, — развела она руками, — я кажется, его потеряла.
— Жаль, — он помолчал. — А я рассказывал вам о том, что хотел покончить с собой?
Алиса уже развернулась, чтобы уйти, но не сделала этого и с любопытством обернулась.
Герберт смущенно потупился.
— Не подумайте ничего такого, я нормальный, просто у меня приключились неприятности, вот и подумал, что было бы неплохо их решить.
— Вы повесились?
— Нет-нет, что вы, — замахал он руками, — в последний момент я передумал, ну да слушайте, расскажу по порядку, как было!
— Но почему именно тут?
— Мы с моей Аннушкой поехали к ее матери в деревню, мама Галя живет в добротном таком доме, собаку держит, корову, кур, свинья даже есть. Деревенька небольшая, все старухи живут, тихо, захолустье. Но что еще одинокой бабе нужно? Анна-то моя утром блинков напекла, я сижу, ем, а она шепотом матушку выпроводила, да как обухом меня по голове, говорит, развода хочу. А я не понимаю ничего, какого такого развода — десять лет вместе! Говорю, белены ты, что ли, объелась, Анька? Думал, шутку шутит, а она не шутила. — Герберт сжал кулаки. — Она в Петербурге на другого заглядывается, а я-то по доверчивости своей думал, подрабатывает, чтобы мы могли машину другую купить, ребенка завести, как она сама же хотела. Я рассердился, сильно рассердился, в коровник выскочил, там веревка, Анька-то за мной бежала, я ей и сказал сгоряча, раз ты так, повешусь пойду, пусть совестно тебе станет! Она в слезы, я не стал жалеть, пальто накинул и ушел. Проучить хотел, злился. Мужик один меня до лесу подкинул, а там уж я сам, и погода такая чудесная, в лесу хорошо… Разобиделся, думал и впрямь повешусь, — Герберт поднял на девушку глаза и вздохнул: — Куда там, в последний момент страшно стало, ну я на пень обратно и скакнул.
— Если так, то кто же там висел? — изумилась Алиса.
Он пожал плечами:
— Даже не представляю.
Девушка посмотрела в сторону:
— Это где-то тут недалеко было, я помню.
— Мы можем сходить и посмотреть, — Герберт вновь предложил ей руку.
Алиса задрала голову. Небо было чистым, солнце висело все так же высоко, а казалось, что она больше часа болтала со странным мужчиной.
— Мне нужно искать брата.
— Этот пенек в трех шагах, пойдемте посмотрим.
Алиса сдалась:
— Хорошо, только быстро.
Они сошли с тропы, Герберт что-то увлеченно рассказывал, девушка не слушала. Мысли унесли ее в тот день, когда увидела повешенного человека, такого же, в сером пальто, черных ботинках, с жидкими каштановыми волосами. Теперь она жалела, что хоть одним глазком не заглянула ему в лицо. Ошибки быть не могло, это тот самый мужчина, и тогда — четыре дня назад, он был мертв. А теперь шел рядом, разговаривал с ней и даже посмеивался.
— Вот и пенек! — театрально воскликнул Герберт.
Глава 25
До весны
Снег застилал глаза и падал за воротник, Никита бежал не разбирая дороги, пока совсем не выдохся. Тогда он привалился к дереву и сполз по нему в сугроб. Холод проник в рукава, под свитер, пробрался в сапоги. Сердце учащенно стучало, дыхание сбилось, нестерпимо хотелось пить. Он снял мокрую рукавицу, взял снег и поднес ко рту. Снег приятно таял, наполняя рот холодной водой, которую мальчик с блаженством глотал. Вскоре окоченели пальцы, пришлось надеть заледеневшие рукавицы. Кругом стояла тишина, снежинки неслышно касались земли, изредка поскрипывали деревья. Солнце спряталось в серых тучах, последние светлые пятна, золотившие снег, кору, блестевшие в кронах деревьев исчезли, стало хмуро. Лес напоминал огромного дремлющего зверя, которого мог разбудить любой шорох, потусторонний звук.
Никита закрыл глаза. В тумане деревья казались страшными чудищами, надвигавшимися на него с раскинутыми руками. Было страшно снова открыть глаза, страшно шевелиться, дышать. Он слышал шаги, хруст снега под чьими-то ногами и пыхтенье, от которого по спине проходил мороз, а сердце стучало так громко, что, казалось, слышно во всем лесу. Набравшись храбрости, мальчик приоткрыл глаза и, увидев перед собой маленькую сгорбленную фигурку, широко их распахнул.
Девочка откинула с головы капюшон клетчатой куртки и шагнула вперед. Лохматые черные волосы лежали на плечах, слегка раскосые зеленые глаза смотрели пристально, на пухлых губах застыла кровавая корка.
Никита попытался подняться, но у него ничего не вышло, и он завалился на бок. Девочка засмеялась и неожиданно протянула ему измазанную в саже ладошку.
— Пойдем!
Он нехотя взялся за протянутую руку и поднялся на ноги.
— Пойдем, — повторила девочка и, проваливаясь в снег, пошла в ту сторону, откуда Никита прибежал.
Мальчик не сдвинулся с места.
Девочка вернулась и встала перед ним.
— Мари, — хрипло произнесла она.
— Я помню, — он снял рукавицы, пошарил в карманах и вынул брелок.
Она забрала брелок, спрятала в кармашке куртки и взяла мальчика за руку.
— Пойдем.
Они молча шли, он часто спотыкался, но Мари не давала ему упасть, каждый раз хватая за воротник свитера. На тропе она выпустила руку мальчика и, ловя ртом снежинки, закружилась на месте. Непропорциональная, с длинными ногами, маленькой головой, коротким туловищем, она выглядела смешно. Девочка принялась что-то мычать, а Никита взял снег, слепил маленький снежок и откусил от него.
Мари перестала кружиться и уставилась на него, точно впервые увидела.