Плешивый мальчик. Проза P.S. (сборник)
Шрифт:
– И чего орешь, чего орешь, – медленно, заунывно начал старик, – я тебе зла не сделал, разве я тебя бил когда?
– Бил, бил, а то как не бить, – живо вскинулась Марья Египетовна.
– Эко, ну и поучил разок, дак чо, один раз всего. Довела.
Махнул рукой, плюнул и побрел на улицу, потому что соседушка обняла старую, что-то шептала ей на ушко.
Старик навалился грудью на калитку и тупо рассматривал искрящиеся снежинки. Прошло, давно прошло то время, когда он мог что-то вспоминать, на что-то рассчитывать, надеяться.
Если б он поднял голову, то увидел луну, а может, и искусственный спутник «Луна», который кончиком иголки чертил черное небо, не задевая звезд.
Но он вдруг вспомнил, что есть у него в заначке бутылка «Московской», где еще грамм триста оставалось.
Проваливаясь в сугробы, добрался до сарайчика, где раньше держали скотину, пока разрешали держать в городе, а сейчас фиг с маслом там обитал.
Разрыл по-собачьи сугроб, звякнул зубами о горлышко, забулькал. Ох, хорошо.
Поначалу жалеть старуху стал. Вернулся в дом смирный, смурной, махорочки скрутил, но та уже приподнялась, ободрилась, учуяла запах свежего спиртного и по-новой завела волынку.
– Молчать! Молчать! – завопил он, гроханув кулаком по столу. – Ты меня, стервоза, загубила, ты меня своим писком вечным довела, что хоть в петлю лезь! И полезу. К чертовой бабушке тебя!
– Лезь, лезь. Хоть сейчас. Это тебя к чертовой бабушке!
И опять выскочил на улицу. Хмель бродил по жилам. Было весело. Сорвал бельевую веревку и к сарайчику.
Но когда уже наладил все: петлю, табуреточку, крюк – скушно помирать стало.
– Э-э нет, – вслух сказал старик.
Он разрезал веревку на два куска. Одним обмотался вокруг пояса, из другого сделал петлю на горло и повис на стенке, как большая, мятая, трепаная и не раз теряемая кукла.
Да-да, и вы бы сказали, что он висел, как кукла посреди того, что творилось и творится кругом.
Он висел, ожидая шагов, шума, чтобы свесить голову набок, высунуть язык и выпучить глаза.
Дождался. Старуха, у которой сердце остановилось при виде раскрытой двери сарайчика, мешкала, топотала ногами, а соседка, снедаемая любопытством, заглянула в сарайную черноту и такой вопль издала, что уже через полчаса затарахтел около дома мотор трехколесного милицейского мотоцикла, и сквозь тарахтенье, пропадая в сугробах, спешил к сараю, где уже собрались разнообразные фигуры, оперуполномоченный Лутовинов.
А «Скорая помощь» еще не приехала.
Пистолет – наголо, и желтый кружок света от карманного милицейского фонаря, сделанного в Китае, уперся в искаженное лицо самоубийцы.
И уполномоченный смело, без колебаний подошел к трупу, а труп взял да и обнял его за шею, хотя, как я уже об этом говорил в самом начале, ничего хорошего из этого не вышло.
Милиционеру бедному стало плохо, очень плохо. Его увезли в больницу на прибывшей за самоубийцей «Скорой помощи», он стонал и блевал, его кололи шприцами и совали в зубы черную пипку кислородной подушки.
А старик получил пятнадцать суток. Лутовинов сам об этом попросил слабым голосом своих товарищей, когда они, накинув поверх синих мундиров белые больничные халаты, принесли больному шоколад, ранетки и апельсины, купленные на специально отпущенные для этого казенные деньги.
Старик получил пятнадцать суток.
Днем деда водят колоть лед на проспекте Мира, а на ночь запирают в каталажку. У него уже есть два новых дружка. Один все время поет: «Пусть она крива, горбата, но червонцами богата, вот за это я ее люблю, да-да…»
А другой говорит, шепелявя:
– Скажи мне свое «фе», и я скажу, кто ты!
Приходила как-то Марья Египетовна. Принесла мясных пирогов в целлофановом кульке.
Горевала, притихла, жалела, но не особенно. А старик иной раз бормочет новым дружкам на перекуре, залепив слюной цигарку:
– Не по правде это. Я понимаю. Я раньше образованный был. Я все понимаю. В книжках еще писали – «Веселие Руси». Я все понимаю.
31 января 1965 г.
Красноярск
Р.S. Ну вот чего бы, спрашивается, прежней власти было не расценить этот рассказ как вклад молодого писателя в борьбу с алкоголизмом? Ведь напечатали же в 1988 году, в разгар горбачевско-лигачевской антиалкогольной кампании гениальную поэму Вен. Ерофеева «Москва-Петушки» в журнале «Трезвость и культура». Мало того, что не добрая, глупая была та власть. Сама рубила сук, с которого в конце концов навернулась. Ханжи, у которых при прочтении в рукописи слова «блевать» начиналась идеологическая истерика…
«читушка» («чекушка») – стеклянная емкость водки размером в 0,25 л.
…спутник «Луна» – это моя скромная дань в идеологическую копилку столь модной тогда «космической темы». Я до сих пор считаю, что человечеству в космосе делать нечего, пока на земле такой бардак.
Обстоятельства смерти Андрея Степановича
Буду рассказывать, как помер наш завхоз.
Прямо в поле при исполнении служебных обязанностей, ткнувшись головой в стол с гиревыми весами и амбарной книгой личного забора, в складе, состроенном из лиственничных дерев бичом Парамотом.
Парамот этот, или Промот, был известен всей экспедиции – звонкий был мужичок, что уж тут и говорить. Он зарабатывал в сезон тысячу двести – тысячу пятьсот новыми, проматывал их за неделю, главным образом из-за желания угощать каждого встречного-поперечного и ездить в трех такси: в первом – кепка, во втором телогрейка, а в третьем сам Парамот своей собственной персоной – голубоглазый и русый и, так сказать, со следами всех пороков на лице.
Да, да – голубоглазый юноша, русый, со следами всех пороков на лице, что позволило ему объявлять себя внучатым племянником Сергея Есенина, поэта.