Плохая кровь
Шрифт:
Нагаи слышал, как она хлюпает носом.
– Что ты собираешься делать? – спросила она. – Это очень серьезно.
Он открыл глаза и посмотрел на нее, разозленный ее приставаниями.
– Я сам решу, что мне делать и когда.
– Но ты...
– Никаких «но». Пока еще все под контролем. Ты еще не в борделе, а Антонелли, как мне известно, как раз сейчас во Флориде. Д'Урсо ничего не станет предпринимать на незнакомой территории.
– Почему ты так в этом уверен?
– Потому что знаю. Видел я все это. Д'Урсо жаждет мести. Он хочет
Рэйко села, обхватила руками колени.
– Не знаю, как ты можешь говорить, будто все у нас под контролем. Ты же еще и пальцем не пошевелил.
– Мне и не надо шевелить. Когда Д'Урсо попробует удалить тебя из дома, тогда и разберемся. Но пока нас никто не беспокоит. Как говорит Масиро, дай нападающим подойти к тебе, а не гоняйся за ними. Пока они нас не беспокоят, и мы не станем беспокоить их. Но если только я узнаю, что Д'Урсо трахнул тебя...
Рэйко перегнулась через него и взяла сигарету из пачки «Мальборо», что лежала на ночном столике.
– Это вроде той спиритуальной фигни, какой нас потчуют в школе наставники по каратэ. Ты что, в дзен-буддизм ударился? – Она зажгла сигарету и швырнула зажигалку обратно на ночной столик. Зажигалка отскочила и упала на пол. Рэйко не потрудилась ее поднять.
Когда она упомянула про школу, Нагаи подумал о том рабе на птицефабрике, о Такаюки, который был ее одноклассником. Она была такой же стервой тогда, когда бедный маленький ублюдок пытался завоевать ее расположение уроками английского? Она могла быть жестокой, когда хотела.
Нагаи посмотрел на свою зажигалку, что валялась на дешевом синем ковре.
– Это не дзен-буддизм, а просто здравый смысл. В таких ситуациях следует обдумывать стратегию. Спроси как-нибудь у Масиро.
Она выпустила дым, скривив рот.
– Нет уж, спасибо.
– У него можно многому поучиться.
Она не ответила. Нагаи знал, что Рэйко считала Масиро всего лишь одним из головорезов банды, ставила его неизмеримо ниже себя – настолько, что не давала себе труда даже и думать о нем. Но стоит ли хорошая баба верного человека? Да еще такого искусного, как Масиро? Тут и спрашивать нечего. Масиро не огрызается никогда.
Она все еще дулась, глядя на струйку дыма, что поднималась от сигареты, зажатой в руке. Нагаи забрал у нее сигарету и сунул себе в рот, затем намотал на пальцы узкую прядь ее волос и сделал маленькую петельку на конце. Щурясь сквозь сигаретный дым, он пристроил петельку ей на сосок и затягивал до тех пор, пока она не оттолкнула его руку. Тогда он тихо рассмеялся. Вдруг она обняла его, ткнулась головой в грудь, покрыла татуировки своими эбеновыми волосами. Он улыбнулся. Такое зрелище ему нравилось.
– Я люблю тебя, Нагаи. Все, чего я хочу, это чтобы мы с тобой были счастливы. Это все, чего я хочу.
Нагаи почувствовал слезы у себя на груди и стал гладить ее, пропуская между пальцами массу ее волос. Улыбка сошла с его лица. Я люблю тебя... Как американцы в видеофильмах. Берт Ланкастер и блондинка на пляже... Трахаются... Песок набивается в купальный костюм... Как раз перед Перл-Харбором.
Он гладил ее волосы и смотрел на зажигалку, лежавшую на полу, прислушивался к уличному шуму, что доносился из-за задернутых портьер. Уже, наверное, поздно. Масиро ждет. Жена Д'Урсо тоже ждет Рэйко «с прогулки». Им пора идти.
Глава 17
– А где же русская приправа? – Тоцци, казалось, озлился вконец.
Гиббонс намазал горчицей обе половинки своего бутерброда с ветчиной на ржаном хлебе, а Тоцци тем временем скорчил рожу над своим. Теперь-то что еще не слава Богу?
– Что стряслось?
Тоцци не ответил. Он пожирал глазами их официантку, стараясь привлечь ее внимание, но в закусочной Руди, как и в любом другом более-менее приличном заведении нижнего Манхэттена, в обеденное время было полно народу; женщина была занята, принимая заказ в соседнем отсеке.
– Я хожу сюда по меньшей мере дважды в неделю, – прорычал Тоцци, – и девять раз из десяти заказываю одно и то же: индейку на ржаном хлебе, тушеную капусту и русскую приправу сверху на бутерброд. И всякий раз что-нибудь, да не так. Обычно они забывают положить капусту на бутерброд, но сегодня – нечто новенькое. Сегодня они забыли русскую приправу. – Теперь официантка устремилась к стойке с бутербродами. Тоцци замахал ей рукой. – Сельма! Сюда, пожалуйста!
– Все нормальные люди едят капусту с тарелки, – сказал Гиббонс, разглядывая половинку своего бутерброда. – Тебе-то зачем она нужна на бутерброде? Ты что, особенный?
– Затем, что мне так нравится и так я, черт возьми, заказывал. Сельма!
Гиббонс впился зубами в ветчину, желая одного: чтобы Тоцци наконец заткнулся и съел свой чертов сандвич таким, каков он есть. Сдалась ему эта Сельма! Из-за нее Гиббонс не так часто ходил сюда. Лицо грустной коровы, трагические вздохи – снова и снова, бия себя в грудь, она плачется в жилетку, рассказывая всем и каждому свою старую историю. Господи Иисусе.
Гиббонс ел, Тоцци махал рукой, и вот наконец Сельма приковыляла к ним, тряся сиськами, с карандашами, заткнутыми по обе стороны залитой лаком рыжей накладки, которая казалась совершенно незыблемой.
– Что угодно, сладенький мой?
Тоцци во всех деталях изложил свою великолепную проблему. Он ныл, как старая дама в отделе социального обеспечения. Гиббонс ел себе и ел, стараясь не слушать, надеясь, что сможет как-нибудь пропустить следующий номер – печальную историю о Лидии и Моррисе.
Когда Тоцци кончил жаловаться, Сельма медленно покачала головой, издала какой-то кудахтающий звук, и лицо ее вытянулось. Затем она вздохнула, протиснулась в отсек и уселась рядом с Тоцци, упершись в него бедром. Черт, вот оно, начинается.