Площадь отсчета
Шрифт:
Милорадович был красен как рак. Столичная полиция ничего не знала. Вообще ничего! Напрасно он говорил, что у него армия в кармане! Он обещал послать своего адъютанта за Майбородой и доставить его в Петербург, а также узнать, где находятся петербургские заговорщики. Генерал, старательно скрипя пером, выписывал имена, чтобы составить ордер на арест. Во время беседы Николай отметил, что Милорадович ведет себя с ним без тени прежней развязности — он был пристыжен, как школьник. Точно так же притих и князь Голицын, который еще так недавно кричал на него, как на мальчишку. В тот же день были собраны справки о поименованных в письме заговорщиках: никого из них не оказалось в столице. Это совпадало с докладом: Свистунов, Чернышев и Никита Муравьев значились в отпуску, и это еще более утверждало справедливость подозрений, что они были в отсутствии для съезда тайного общества, как и в упоминалось в показаниях. Милорадович поклялся обратить
Опора для Николая в тот же день нашлась неожиданная — в лице генерал–лейтенанта Александра Христофоровича Бенкендорфа. Помятое, добродушное, типично остзейское лицо сорокатрехлетнего генерала почему–то внушало спокойствие, точно так же, как до этого грубость графа Милорадовича обескураживала и раздражала. Бенкендорф считал, что все обойдется. Да, в армии бузят. Еще три года назад он уже подавал покойному императору записку о так называемом Союзе благоденствия. Были у него в сей мемории и некоторые известные имена, например, князь Трубецкой. Упоминался там и Пестель. Почему–то император не дал записке ходу. (Матушка бы легко объяснила поведение своего старшего сына: Александр все годы своего правления чувствовал себя виновным в гибели отца, поскольку когда–то все знал и не предотвратил цареубийства. Как–то недавно он намекнул ей на брожение в армии и со вздохом сказал: «Ну что ж, не мне их судить». А кому?)
Вызванные Бенкендорфом генералы докладывали, что в армии спокойно, и по случаю возможной второй присяги беспорядков не будет. По его словам, можно было рассчитывать на генералов и на командиров полков и совершенно невозможно было поверить в то, чтобы младшие офицеры могли подтолкнуть на бунт преданных и дисциплинированных солдат. Бенкендорф ручался за все четыре полка своей дивизии, и другие командиры посчитали возможным сделать то же самое. Один Бенкендорф поддерживал Николая, который сегодня окончательно принял самое главное решение в своей жизни. Решение было принято утром, в ту страшную минуту, когда он был один в кабинете у зеркала. Отступать было некуда.
Поздно вечером, сидя в уже ставшем привычным маленьком кабинете Зимнего дворца, где так уютно в смежной комнате гудел и потрескивал камин, Великий князь пытался составить ответ Дибичу в Таганрог. При этом он понимал, что устал настолько, что ничего дельного не будет написано. Тем временем в пустых и темных дворцовых покоях что–то происходило. Кто–то быстрым шагом приближался к комнате, где сидел Николай. Это были характерные шаги военного человека в сапогах со шпорами. Измена? Шпага была в другой комнате. Николай схватил тяжелый кинжал в узорчатых серебряных ножнах, который лежал на камине в качестве украшения. Он взялся одной рукой за ножны, второй за рукоять, примериваясь. Он был готов защищаться. В этот момент двери отворились.
— Лешка! — с облегчением воскликнул Николай Павлович, с грохотом бросая кинжал на стол. — Это ты?
Адъютант Лазарев, в дорожной забрызганной грязью шинели, щелкнул каблуками и пошатнулся. Он еле стоял на ногах.
— Пакет из Варшавы, Ваше высочество!
10 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ЧЕТВЕРГ, МОЙКА 72, С. — ПЕТЕРБУРГ
С появлением князя Сергея Петровича Трубецкого сборища у Рылеева заметно остепенились. Сергей Петрович говорил только по–французски, тихо, обстоятельно, без позы — этим он нравился и внушал к себе уважение. Но в нем не было огня, не было жизни. Он все время оговаривался, что момент еще не настал, а может статься — не настанет и вовсе. В эти минуты Рылеева раздражало его длинное умное лицо, его долгие холеные бакенбарды, его дорогие перстни. У Сергея Петровича был замечательно изящный нос с характерной кавказской горбинкой — матерью его была грузинская княжна. У Сергея Петровича были замечательно изысканные манеры — у него было замечательно все. Среди членов Общества было не так много таких солидных людей — князю 35 лет, славная фамилья, славное военное прошлое, славный чин — гвардии полковник! Однако в силу лет своих и заслуг Трубецкой не видел, что вот он — рубикон, он не понимал важности минуты. Сейчас — и Саша Бестужев был прав — самое главное было — узнать, будет ли вторая присяга, и если будет, то когда. И тогда — гори оно огнем: действовать или погибнуть! Осторожный Трубецкой искал пути отступления. Сегодня он огорошил собравшихся, заявив, что ежели, паче чаянья, воцарится Константин, следует и вовсе забыть все планы.
— В этом случае, — авторитетно заявил князь, — общество сие надобно распустить, а нам, оставаясь друзьями, действовать по побуждению мыслей и чувств наших!
— Как, и это все? — возмущался Рылеев. — И как же нам жить далее?
— Так и жить, — спокойно говорил Трубецкой, который упорно не понимал общего накала страстей, — занимая при этом видные чины, желательно в гвардии, и ожидая удобного случая в будущем.
Все–таки важная штука возраст. Неужели и мы остепенимся когда–нибудь! Эдак можно всю жизнь ожидать той волшебной минуты, когда уже по–настоящему пора действовать. А что если минута никогда не настанет? Не действовать? Так и просидеть всю жизнь в дремучей, грязной, обреченной этой стране? Жизнь одна!
— Хорошо, — пытаясь направить мысли Трубецкого в нужное русло, возражал Рылеев, — а что мы будем делать, если Константин действительно отрекся и будет новая присяга — Николаю?
Тогда план вырисовывался такой: возмутить какой–либо один гвардейский полк, заставить его отказаться от переприсяги и с барабанным боем, развернув знамена, вести к Сенату, увлекая за собою другие полки. В Сенате, когда соберется довольно войска, предъявить манифест, который на этот случай надобно составить. Сим манифестом требовать созыва собрания депутатов от всех губерний для выработки нового законоположения. А вот тут–то и можно воплотить в жизнь некоторые свои идеи. Срок солдатской службы необходимо сократить до 15 лет или даже до десяти, как в цивилизованных странах. Вольности крестьянам сразу отнюдь не обещать, дабы избежать возмущения. А главное — депутаты должны назначить временное правительство, куда пригласить почтенных людей (Саша Бестужев в своем углу, кажется, обиделся. Вот Оболенского возьмут, невзирая на годы, — он князь. А его точно не возьмут!) Впрочем, почтенными Трубецкой считал людей государственных — с либеральной репутацией, но при этом уже работавших в правительстве при Александре: Мордвинова, Сперанского, может быть, Ермолова.
В плане Трубецкого все было логично, но он никого не увлекал. Рылеев и Пущин согласились с его основными положениями, вызвались лично представить манифест Сенату, но сами тяжело задумались. Не было конституции. Не было подробного плана. Неясно, что делать с царским семейством. Трубецкой предполагал, что Николая можно запугать (молод, необстрелян) и вступить с ним в переговоры. Если ничего не получится — выслать за границу, а временное правительство решит, кто годится на роль конституционного монарха. Может быть, семилетний сын Великого князя Александр Николаевич? Неплохая мысль. Еще несколько лет назад Трубецкой убеждал Пестеля в том, что республика в России — мысль ужасная. Прежде пришлось бы истребить царскую семью, а как к этому отнесется общество? Нет, царь должен остаться орудием исполнительной власти при двухпалатном парламенте. Членство в верхней палате может быть наследственным для благородных фамилий. («Вот ты себе и место сыскал, голубчик, отдельно от нас, плебеев, — подумал Кондратий Федорович. Его уже не на шутку раздражал Трубецкой.) Впрочем, есть детали, которые можно обсудить потом. Сначала решить, сколько полков необходимо для того, чтобы захватить центр города, ведь речь идет не только о Сенате; Трубецкой, будучи военным человеком, считал, что во избежание беспорядков необходим захват дворца, главных правительственных зданий, банка, почтамта и крепости.
— Полков пятнадцать, — озабоченно прикидывал Оболенский. Он посчитал по пальцам те, которые хотя бы частично возможно поднять — Гвардейский экипаж, Московский, Измайловский гвардейские полки, может быть — Конно–пионерный эскадрон. Мало! А главное — нет никакой надежды на то, что их удастся возмутить. Среди заговорщиков всего несколько полковников. Сергей Петрович — один из них, но он служит в Киеве, в штабе 4-го корпуса, в Петербурге он ничего сделать не может. Шипов и Мюллер колеблются. Все остальные члены общества молоды, они командуют ротами, а то и взводами. Мало!
— Один решительный капитан может поднять за собой весь полк, ведь так велико недовольство солдат! — спорил Рылеев. При этом он видел, что при всей своей энергии (и при всей мягкотелости Сергей Петровича) командовать восстанием должен не он, а Трубецкой. Кому нужен отставной подпоручик? Вот когда решающее значение имеют наличие и размер эполет!
Рылеев и сам не понимал, каким образом у него дома, прямо на глазах, отвлеченные споры о судьбах России превратились в споры о плане восстания, и притом восстания вооруженного! Болезнь не отпускала его, перешла на грудь, он слабел, худел, его знобило по ночам, мучили головные боли и сухой кашель. Он почти не разговаривал с Наташей, не замечал дочери. Наташа в последнее время мирилась со сборищами в доме, считая их необходимыми по делам торговой компании (Кондратий Федорович придумал сказать ей, что компания посылает тайную экспедицию на Алеутовы острова), но ее раздражение сказывалось на самом воздухе, которым дышал Рылеев. Все–таки как ужасна ограниченность эта женская! Почему из всего, что случается в его жизни, из каждого слова, каждого взгляда Наташа делает два куцых вывода: «ты меня любишь» и «ты меня не любишь»? Между ними не было близости с самого дня ее приезда из Батова.