Площадь отсчета
Шрифт:
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 7 ЧАСОВ УТРА
Сенат и Синод присягнули незамедлительно и скоро. И по мере того как подъезжали вестовые с этими донесениями, менялось настроение генералов в приемной Зимнего дворца. Поначалу Николай видел недовольство на лицах. Они до последнего надеялись на приезд Константина, которого многие из них хорошо знали по военным походам, и готовы были напомнить ему о своих заслугах. Молодой Великий князь в роли императора никаким образом не входил в их планы. Но его воцарение на глазах становилось реальностью. Они присматривались к нему, прикидывая, как теперь изменится игра. Милорадовича сместят, Воинова сместят, Бистрома сместят. Останется ли Дибич? Какие перестановки случатся в совете? С этими мыслями они поздравляли и кланялись. Наконец, царь,
«В городе спокойно, Ваше величество», — нагло улыбаясь, доложил Милорадович. Генерал с утра был уже одет к молебну: в парадной белой форме, в голубой андреевской ленте, при всех орденах, которые не помещались на его широкой груди. «Что бы там ни было, а надо показать щенку, кто в городе хозяин, — эта мысль была написана на красном лице генерала, — а дальше хоть трава не расти!» Ему только что донесли, что кирасиры спокойно присягнули, и он преподнес эту новость как свое личное завоевание. Ему в отличие от политика Бенкендорфа трудно было перестроиться: он не видел в Николае императора и до сих пор смотрел на него без должного благоговения. «Говорил я тебе, что тебя не хотят в гвардии? Говорил. Но уж если получилось по–твоему, я, так и быть, уговорю их. Они все у меня в кулаке, и тебе без меня все равно не обойтись». Вышла старая императрица, к руке которой он бросился прикладываться. Мария Федоровна смотрела милостиво, и ей он успел рассказать только что сочиненный им эпизод про присягу кирасир. У него получалось, что кирасиры, коим граф Орлов зачитал отречение Константина и манифест Николая, бросали шапки на воздух и кричали: «Оба молодцы!» Старуха немедленно прослезилась, стащила с руки большой перстень (специально надетый по случаю праздника, как и еще несколько не слишком ценных колец и брошей — на раздачу) и подала Милорадовичу. Тот, крякнув, припал на одно колено, облобызал царский подарок и с трудом напялил его на мясистый мизинец.
Из Аничкова прибыла Шарлотта, теперь уже Александра Федоровна, одетая к молебну. Она была в парадном туалете, затканном серебром по голубому, со своими любимыми розами в волосах, но все это сегодня к ней совершенно не шло. На фоне ослепительно–белых кружев бледность ее маленького осунувшегося лица отдавала синевой. Николай старался на нее не смотреть. Страх, который у него перерабатывался в острое желание физических действий (все внутри дрожало, хотелось на коня, хотелось двигаться) навалился на нее как болезнь. Она еле стояла на ногах. Наконец Милорадович откланялся и уехал, как он объявил, следить за порядком в городе. На самом деле Михаил Андрееевич вовсе не был озабочен порядком. Он сообразил, что до молебна еще полно времени и отправился к актрисе Катеньке Телешовой на Офицерскую улицу.
СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ ТРУБЕЦКОЙ, 7 УТРА
Как ни странно, Сергей Петрович хорошо спал эту ночь — словно в омут какой провалился. Ни перед одним сражением в жизни своей — а было их немало — не волновался он так, как сейчас. Насколько легче быть солдатом, нежели заговорщиком! У солдата нет этого мучительного выбора — он исполняет долг свой. Смерть его геройская и победа тоже. А здесь — принял решение — и думай потом, прав ты или неправ. Все эти ужасные дни Рылеев с Оболенским давили на него, перекрикивали, переспоривали. Теперь уже некуда было отступать. Надежда на успех была у него только в случае неукоснительного следования плану, который он разрабатывал до поздней ночи. Но с утра все переменилось и план рассыпался как карточный домик.
В семь утра, когда пили кофий с женой, пришли Якубович с Булатовым. Отговорившись делами по поводу присяги, он оставил Каташу за кофейным столиком, а сам бегом, подбирая на лестнице полы длинного шелкового халата, спустился на первый этаж и принял их в пустой парадной зале. Сонный ночной лакей затеплил свечи в лампах и только закончил возиться с камином. Гости ждали уже минут десять, нахохлившись в креслах. Оказывается, мажордом не посчитал возможным отрывать князя от утреннего кофе.
Подполковник Булатов, накануне выразивший желание идти во дворец вместо Арбузова, был бледный молчаливый человек, которого совсем не было заметно на шумных рылеевских посиделках. Трубецкой слыхал, что с полгода потерял он жену и был с тех пор в полнейшей меланхолии. Видно, потому и вызвался на столь опасное дело. Булатов и сейчас молчал, потупившись, а Якубович бесцеремонно раскурил свою вонючую трубку (Сергей Петрович не любил запаха табаку, тем более с утра) и объявил, что планы поменялись.
— Сие все равно что цареубийство, вы понимаете, князь, — кричал Якубович. — Вы полагаете, что Николай не будет сопротивляться при арестовании — еще как будет, он все–таки офицер, беспременно прольется кровь!
— Да, но это и был ваш план, поручик, — обескураженно отвечал Сергей Петрович, — вы же сами…
— Позвольте, позвольте, — Якубович сорвался с кресел и сделал круг по зале, — план был, ваш и именно вы с вашим писакой Рылеевым навязали его нам, верно, подполковник? — Булатов сидел, низко склонив голову, держа на коленях шляпу, и не думал поддерживать своего товарища.
— Да, но ежели дворец не будет взят…
— Дворец нам брать никак невозможно — там женщины, дети… мы же благородные люди, наконец! С Николаем и его придворной сворой я готов встретиться в открытом бою, как мужчина с мужчиной. А так… это все равно что врываться в дом и резать сонных — мы не абреки, князь! C’est tout! Короче, нечего долго рассиживаться! Мы едем в Московский полк! Ждите нас у Сената!
Трубецкой хотел возразить, что в Московском полку должны быть братья Бестужевы, и там помощь Якубовича совсем не нужна, но тот уже опрометью вылетел из дома, рохля Булатов плелся за ним, как за ниточку привязанный.
Как ни странно, Сергей Петрович почувствовал некое облегчение — Якубовича он не уважал совершенно и ждал от него какого–нибудь подвоха. Его точно не следовало посылать во дворец. Диспозицию, впрочем, еще возможно было менять. Трубецкой отправил записочку Оболенскому, предлагая отправить во дворец лейб–гренадер, а сам поднялся наверх, к Каташе. Жена, в широком шелковом домашнем салопе и в утреннем чепце, пила кофий и дочитывала французскую газету, доставленную заграничной почтой.
— Вот, посмотри, Серж, что они о нас пишут, — весело сказала Каташа, обернувшись на его шаги, но в ту же секунду улыбка ушла с ее лица, — что такое?
— Ничего, друг милый, это приходили передать, что мы присягаем не в девять, а в десять. Каждую секунду у них что–нибудь новое, — совершенно спокойно сказал Сергей Петрович. Каташа не сводила с него глаз. — Мне уже подали одеться?
— Все готово, и коляска готова. Чем ты расстроен?
— Абсолютно ничем, мой друг, — смущенно ответил Сергей Петрович, целуя ей руку, — абсолютно ничем. Я еду сей же час. Мне еще надобно к Рылееву.
Он уже неделю говорил жене, что ездит к Рылееву по поводу предполагаемой покупки акций Российско — Американской компании. Каташа, Екатерина Ивановна, в денежные дела обычно не входила, хотя большая часть денег в семье принадлежала ей. Деньги были немалые.
— Опять к Рылееву? — рассмеялась Каташа. — У меня такое чувство, что я с самого Киева тебя не видала — ты там поселился. Я уже скоро начну посылать тебе туда обед. Там по–прежнему кормят одной капустой?
Сергей Петрович промычал нечто неопределенное и пошел одеваться.
МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 8 ЧАСОВ УТРА
Михаил Павлович не спал ночь. Только в воскресенье днем ему пришло письмо от брата — быть в Зимнем в восемь вечера. Это было физически невозможно, но он гнал все равно, понимая, что не успевает. Ночь была ужасна. Потеплело, при подъезде к Петербургу дорогу развезло, экипаж сломался, он пересел в другой, толком не ел — его тошнило от усталости, и только поздно ночью, меняя лошадей между Нарвой и Петербургом, дрожа от холода, выпил стакан горячего чаю. Начиная с восьми вечера пошел отсчет времени, который для него означал только лишь всю необъятность опоздания. Как пройдет присяга, что будет в гвардии? Михаилу Павловичу было два года, когда убили папеньку, но ему об этом дне часто рассказывал Константин. Ведь это при нем заговорщики, не стесняясь, хвастались убийством: «Эх, и славная была каша!»