Площадь отсчета
Шрифт:
«В столице полный порядок, присяга идет отлично, сказывают, не пробиться к церквам», — сообщил Милорадович. К артиллеристам пойти показаться, а потом скоренько назад, на молебен. Мария Федоровна как раз проследовала одеваться. Мишель сел в сани в состоянии какой–то тупости и отправился в артиллерийские казармы к Таврическому дворцу. На улицах уже было полно народу, и почему–то это ободрило Мишеля. «Надо было поесть, — догадался он, — а то так можно и с копыт долой, шутка ли — со вчерашнего ни маковой росинки! Сейчас на минутку к артиллеристам, а там обратно в Зимний, отстоять молебен, обед, горячая ванна — и спать. Какое счастье — спать. И пусть себе бедный Ника царствует на здоровье!» Сани значительно лучше коляски, правда временами с оглушительным визгом полозьев, преодолевали зимнюю городскую грязь и уже поравнялись с оградой Летнего сада. Навстречу двигались разноцветные штандарты кавалергардов —
Однако Мишель еще только въехал на припорошенный снегом двор конной артиллерии, как стало видно, что что–то не так. Часового в будке на воротах не было, из казармы раздавались возбужденные голоса, а навстречу Мишелю уже бежал через двор — без шляпы — генерал–майор Сухозанет. На молодом красивом лице белорусского шляхтича была растерянность, он был всклокочен и красен. Как выяснилось, когда началась церемония присяги, какие–то молодые офицеры принялись кричать, что Николай хочет узурпировать власть, и стали требовать Михаила для объяснений. Солдаты также стали кричать, сорвали церемонию, причем многие из них — десятка два — ушли со двора казармы в неизвестном направлении. Сухозанет не смог их остановить, но при этом он успел арестовать наиболее крикливых офицеров. Голос боевого генерала дрожал: видимо, он был потрясен самой мыслью о том, что его могли ослушаться.
— Не беспокойтесь, Иван Онуфриевич, голубчик, — Мишель был коротко знаком с генералом. — Кричат и кричат, предоставьте это мне, — с этими словами, с высоко поднятой головой Мишель величественно вышел из саней. Ему очень хотелось показать взволнованному Сухозанету, что такое Великий князь и шеф всей российской артиллерии и как он сыздетства умеет разговаривать с русским солдатом… За ним, подобрав плащ и шпагу, выскочил на мокрый снег адъютант Вешняков. Солдаты толпились во дворе за бараком и оживленно спорили. Мишель не торопился, он дал заметить себя издали (люди заметались, становясь в строй), и когда он подошел, артиллеристы кое–как привели себя в порядок.
— Здорово, братцы! — гаркнул Мишель. Его узнали. «Сам приехал, рыжий приехал», — послышалось в рядах. — «Здравия желаем, Ваше императорское высочество!» Приветствие было недружным. Люди вертелись и переговаривались в строю.
— Почему не присягаем? — спокойно, но строго спросил Мишель. В ответ он услышал гул голосов. Он остановил глаза на офицере.
— Смирно! Вот ты, отвечай. Кто таков?
— Конной артиллерии лейтенант граф Коновницын, — отвечал молоденький офицер, залившись краской, и торопливо прибавил: «Ваше высочество».
— В чем дело, граф?
— Разрешите доложить, Ваше высочество, нам сказали… сообщили известие, что…
— Да ладно небось, че сопли жевать… — загудели ряды, — что за дело — опять присягать? Нам сказывали, Ваше высочество под арестом… и император Константин… в Питер не пущают… они в железы взяты!
— Солдаты, вас обманули! — крикнул Мишель, перекрывая голоса артиллеристов, — брат мой Константин Павлович отказался от родительского престола собственной волею! Я при том был самолично! Я нынче только прибыл от него из Варшавы!
Голоса затихли. Люди вытягивали шеи, чтоб лучше слышать, что он говорит.
— Солдаты! Брат мой Николай Павлович законно вступил на российский престол, и ваш воинский долг ему немедленно присягнуть! Ура государю императору Николаю Павловичу!
Ответное «ура» прозвучало гораздо лучше. Мишель оглянулся в поисках священника, и он был тут как тут — какой–то совсем несолидный, в обтерханной сутане, с таким же облезлым дьячком, однако и налой, и присяжный лист — все у них было. Мишель покровительственно подозвал священника легким движением руки, дескать, давайте, батюшка, работайте! Мишель заявил, что хочет, чтобы все вверенные ему государем артиллеристы присягнули в его присутствии, затем сдал полк генералу, а сам торжественно отбыл к саням. Он был на редкость доволен собою. «Ничего без меня не сделают, — думал Мишель, — сущие дети. Ну ничего. Во дворец, обед, ванну!»
На полпути его догнал верховой. Офицер задыхался от волнения.
— Ваше императорское… Великий князь! В Московском… явное восстание! Полковник Фредерикс…убит!
ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ КЮХЕЛЬБЕКЕР, 9 ЧАСОВ УТРА
Вильгельм возвращался домой несколько раз — забывая то шляпу, то перчатки, то пистолет. В последний раз, уходя, не забыл посмотреться в зеркало. Бледен? Немного, но се — бледность солдата перед решающим сражением. В большом зеркале в передней отразился он весь — долговязый, встрепанный, в круглых золотых очках, в длинной, до пят, оливковой шинели с бобровым воротником. Вильгельм был счастлив. Наконец–то пришел его час: он покроет себя славой, а там, победа или гибель, непонятно, но долг будет исполнен и в потомстве останется. Долг был священный для русского поэта: выйти на площадь и призвать народ свой к свободе.
Сегодня рано утром отправился он на Мойку, поспешал как мог, но Кондратия Федоровича не застал — тот уехал, как сказывал Федор, в Гвардейский экипаж. Вильгельм вернулся к себе на Исаакиевскую площадь, a в дверях дома столкнулся с другом и товарищем по Обществу Сашей Одоевским, с которым они делили квартиру. Саша возвращался с дворцового дежурства в полной форме, веселый, взбудораженный.
— Выбирай, Вильгельм!
У него в руках было два больших пистолета, в дуле каждого торчал шомпол, завернутый в зеленое сукно. Вильгельм взял один. Пистолет был тяжелый, и он старательно затолкал его в карман. «Пригодится сегодня», — значительно сказал Саша и убежал, как сказал он, дальше по казармам. Вильгельм, вооруженный до зубов, остался дома, не совсем понимая, что ему делать и куда идти.
Он не знал, что должно произойти сегодня, он был в Обществе немногим более двух недель, но в одном не сомневался: сия минута более не повторится, надо привести к Сенату солдат и заставить сенаторов слушать Кондратия Федоровича. А далее — если понадобится драться — Вильгельм готов. Вильгельм, несмотря на то что на его счету числилось с полдюжины дуэлей, вовсе не умел обращаться с оружием, и это сильно смущало его боевой дух. А вдруг с пистолетом что–нибудь случится, говорят, может и пуля выкатиться, что же тогда? Впрочем, рядом будут товарищи, они помогут. Накануне Вильгельм вел себя, как перед дуэлью: велел крепостному человеку Семену, который жил с ним в Петербурге, отправляться к маменьке в имение, ежели что, бумаги свои разобрал, переписку сжег. Стихи сложил в большой конверт и отправил почтой сестре. Ни с кем прощаться не стал — это было бы малодушно. Его внезапно осенило: ну и что, что Рылеева нет дома — значит, одному идти к Сенату!
Вильгельм вышел на улицу. Желтое солнце вставало по–петербургски медленно и неохотно, во дворе под чахлыми деревьями темнел сырой черноватый снег, жирно блестела разъезженная мостовая. Засмотревшись по сторонам, Вильгельм столкнулся со здоровенным булочником в белом фартуке поверх полушубка, который нес перед собой поднос со свежими сайками. Булочник, хмуро выматерившись вполголоса, удержал поднос. Вильгельм шарахнулся от него и больно ударился локтем в стену. «Надо быть бережнее, — подумал он, — не дай бог, выстрелит эта штука в кармане!» Вильгельм остановился, осторожно перевернул пистолет дулом книзу. Потом подумал, повернул его обратно и пошел дальше. Вильгельм шел сражаться за справедливое правление. Он твердо верил, что, если оно настанет, такие люди, как он, будут непременно нужны. Пока — за все свои двадцать шесть лет — он не был никому нужен — где ни брался служить, отовсюду прогоняли, и всегда со скандалом, но не служба ему требовалась, а скорее служение. И он был готов — служить! И главное, стихи, которые он писал во множестве, нигде не печатались. Он не мог понять почему. Пушкин так обидел его когда–то, ответив на вопрос его звонким хохотом. А Саша Одоевский с улыбкой, как он говорил все, сказал ему, что Россия, по своей неразвитости, не готова еще к подобным формам искусства. Пушкин писал легко, паря над строкою, подхватывая любым метром летучие слова. Легко писал и Одоевский, но это был новый, французский более стиль, а русской поэзии, по мнению Вильгельма, был свойствен скорее немецкий, тяжеловесный, но высокий строй. И он продолжал обожать Клопштока, несмотря на то, что Пушкин при этом имени всегда делал вид, что хочет засунуть себе два пальца в рот, и смеялся. И ведь сам написал в лучшем своем, последнем: «Служенье муз не терпит суеты, Прекрасное должно быть величаво». А далее, про него, Вильгельма: «Мой брат родной по музе, по судьбам!» Вильгельм получил список с этого стихотворения недавно, тут же выучил наизусть, и теперь, как и всякий раз при воспоминании, горячие слезы восторга и благодарности навернулись на глаза. Там он, Вильгельм, упомянут рядом с Пущиным. Точно так же, рядом, будут они с Жанно сегодня воевать за свободу! Вильгельм шагал по улице, налетая на прохожих, в основном чиновников, опаздывающих в свои департаменты, махал руками, беседуя сам с собой, время от времени ощупывая тяжелый карман, и не заметил, как выскочил на Петровскую площадь. Перед Сенатом никого не было, даже карет не было! Вообще — никого. Площадь была пуста. Недоумевая, Вильгельм подошел к сенатской гауптвахте. Усатый добродушный гвардеец смотрел на него вопросительно.