Площадь отсчета
Шрифт:
— А что… а где ж сенаторы, любезный? — пробормотал Вильгельм. — Мне тут надо увидеть… одного человека…
— А их нету, сенахторов, ваше благородие, — охотно ответил солдат, — они как затемно собрались, да и разошлись. Часа три уж как. Раньше надо было приходить!
МОСКОВСКИЙ ПОЛК, 9 ЧАСОВ УТРА
В Московском полку успех был полный. Саша Бестужев был в ударе. Указывая на свои аксельбанты, Саша сказал солдатам, что он адъютант государя цесаревича и лично подтверждает, что Константина не выпускают из Варшавы, а Михаила держат в Дерпте под арестом. Рота Миши Бестужева, младшего брата Саши, ушла к Сенату достаточно быстро, рота князя Щепина — Ростовского была уже построена, когда ее попытался остановить полковой командир. И тут произошло
— Извольте встать в строй, — начал говорить Фредерикс. Это было во дворе казарм, солдаты стояли рядом, смотрели. И тут одно движение — и пожилой генерал, без единого звука, как мешок, оседает в грязь. И он лежит, истекая кровью. И никто к нему не подходит.
— Пойдем, ребята, — командует Щепин, — спасать законного государя! Ура, Константин!
И тут во двор врывается Шеншин, бригадный генерал, соскакивает с коня, и Щепин рубит его с разворота, не давая опомниться — да опытному вояке Шеншину никогда бы не пришло в голову, что кто–то способен рубить своих… И вот уже два человека лежат на земле, и падает мелкий снежок, и Шеншин тихо стонет, и его белый парадный мундир, в котором он собирался на молебен во дворец, намокает красным на плече.
— Штабс–капитан, подождите, — отчаянно кричит Саша, Щепин оборачивается, черные раскосые глаза его смотрят бешено. — Уводи солдат! — кричит он в ответ, а сам бросается дальше, в сторону барака.
Неполные две роты московцев вышли за ворота казармы, потом выскочили еще десятка два человек, догнали, сбили строй, толпой пошли, с криками, с гиканьем. Последним за ворота выбежал князь Щепин, таща тяжелое полковое знамя, отобранное у солдатика, которого тоже пришлось рубнуть. Знамя подхватили, закачали в толпе, понесли. Всего Щепин ранил пятерых — еще контузил рукояткой палаша пустившегося в разговоры унтера и отрубил ухо полковнику Хвощинскому, который прибежал последним и пытался поднять Фредерикса. Саша Бестужев шел молча, слушая веселые разговоры разгоряченных событиями солдат, и ему было страшно.
СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ ТРУБЕЦКОЙ, 9:30 УТРА
Вышло солнце, и посыпался мелкий снежок, словно редкие морозные блестки кружились в воздухе. Сергей Петрович стоял на площади — полная пустота, только он и сумасбродный фальконетов монумент. Сейчас он понял, что все кончено. Сенаторы принесли присягу и затемно разошлись. О взятии дворца уже можно забыть — посланный им к Оболенскому человек вернулся, не найдя Евгения. Рылеева дома он не застал. Войск на площади не было, да и какой смысл им теперь сюда приходить — к пустому Сенату? План их — неисполнимый, недостаточный, второпях собранный, но все–таки план — уже не исполнился и никогда исполнен не будет. Присяга тем временем шла — его самого чуть не затащили присягать, когда сунулся он в Генеральный штаб. Город потихоньку оживал под воинственные звуки полковой музыки — это означало, что все идет, как намечено — но только не у них.
Куда теперь идти и где искать своих, Трубецкой решительно не знал. Он обошел памятник кругом и какое–то время бессмысленно стоял под ним, прямо под протянутой вперед медной дланью. Он никак не мог понять, что делать далее. При этом после первого приступа отчаяния Сергей Петрович внезапно почуствовал облегчение. Авантюра не состоялась — вот и все. Никто никого не убил, никто никого не захватил, все будет так, как было, невинная кровь не пролилась — теперь надобно сделать так, чтобы не исполнились прочие части плана — еще оставался риск, что кто–то придет сюда и нечто страшное, уже не имеющее никакого смысла, все–таки свершится. Господи, если бы сыскать сейчас кого–нибудь, Рылеева, Оболенского, Бестужева, и убедить их в том, что солдат надо остановить во что бы то ни стало. Может быть, еще можно кого–то спасти — сейчас он готов был сделать для этого что угодно и взять потом всю вину на себя. Он вернулся к экипажу и приказал везти себя в казармы Московского полка — именно там, по его предположениям, можно было встретить кого–то из заговорщиков. До казарм он не доехал — Московский полк, идущий кучей с мотающимися не по форме знаменами, встретился ему на Гороховой. Кучер остановился, пропуская солдат. Впереди них, в одном мундире, с саблей наголо бежал Якубович. Трубецкой позвал его из кареты, но поручик, лицо которого было совершенно безумно, как показалось Сергею Петровичу, пролетел мимо, не услышав его.
— Ура, свобода! — орал Якубович. — За мной, ребята!
Солдаты — несколько сотен человек, далеко не весь полк, почти бежали за ним — на лицах у них выржалось точно такое же веселое отчаянье. Трубецкой понимал, что остановить их невозможно — ни Якубовича, ни людей. Что же это будет? Московцы явно торопились на сборный пункт — к Сенату, а что же было делать ему — догонять их и командовать ими? Тогда тем вернее прольется кровь. Сергей Петрович понимал одно — его будут искать или дома или на площади. Надобно отправиться туда, где его не смогут найти и пока что обдумать ситуацию. Он решился ехать к тетке.
— К княгине Белозерской! Гони! — крикнул он кучеру. Что–то подсказывало ему, что это неправильно, но он совершенно не знал, как сделать что–то правильное. По крайней мере надо попытаться не навредить.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ МИЛОРАДОВИЧ, 9:30 УТРА
Дом Голлидея на Офицерской улице был самый веселый дом в Петербурге. Жили там актеры, братья Каратыгины, жили дочери директора Императорских театров Аполлона Александровича Майкова, жила там волшебная балерина, Катенька Телешова, и именно к ней спешил Михаил Андреевич показаться во всей своей боевой красе до молебна в Зимнем дворце.
Катенька знала все — знала, почему генерал был как бы не в себе все эти дни. Сначала радость — будет на престоле Константин Павлович, может быть, и судьба устроится (ведь может же правая рука императора договориться с кем надо, чтобы без шума жениться на актрисе). Потом знала, что Константин Павлович отказался. А напоследок знала, что все равно Милорадович покажет молодому Великому князю, кто в столице хозяин. «Да пускай я и карьер свой погублю, Катиш, — сердито рокотал граф, — а на своем настою и на попятную не пойду! Поеду в имение, и черт бы с ним, с Петербургом!»
А сама Катиш думала, что и хорошо — уедут они в имение, ежели погубится карьер. Может же человек опальный у себя в имении, да потихоньку опять же — и жениться на актрисе! А было ей от роду, актрисе, уже двадцать один год, и она понимала многие вещи. Вот великую Истомину нынче не вспоминал никто — стихи теперь посвящали не Истоминой, а ей, Телешовой Кате. Коллежский секретарь Грибоедов весьма вольную оду ей написал, после чего Милорадович осерчал, и Грибоедова комедия на театре не пошла. Это было славно! Но Катя хорошо понимала, что, пока молода и хороша — пляши младую Армиду на сцене в пантомиме, станешь постарше — играй в пьесах со словами, а вот стукнет тридцать, и не нужна никому, ни со словами, ни без слов. А Михаил Андреич в свои пятьдесят с небольшим — мужчина ого–го. Все говорили — красавец. Он говорил ей: «Катиш, я старик для тебя!» Он говорил: «Так вышло, что ты не первая моя любовь, но уж точно последняя!» А она говорила: «Знаем мы вас, граф Михал Андреич! Сами говорите, что последняя, а сами нас бросите и молоденькую себе найдете». И хохотала — заразительно смеются актерки. И Михаил Андреевич, который сначала похаживал к ней баловства ради, увлекся серьезно. И сегодня как ни торопился он, но успел по дороге в цветочную лавку и отхватил втридорога здоровенный оранжерейный веник алых и белых роз. Сегодня был именинник директор театра, друг его, Аполлон Майков, и на втором этаже с утра пахло знаменитыми майковскими пирогами. Значит, надо было успеть к Кате на часoк, на пирог — этажом ниже — хоть на полчаса, иначе старик обидится, а потом бегом во дворец — успеть к молебну и там до вечера. У Кати был спектакль в семь, и граф обещался всенепременно успеть ко второму действию. Тяжелый был день, понедельник.
Катя знала, что времени будет мало, и оделась легко — в сценическую тунику без корсета — да и зачем в двадцать один год корсет, прямо скажем, ни к чему! Поэтому, когда в ее уютную комнатку на третьем этаже ворвался, бренча алмазными звездами и золотой шпагой запыхавшийся на лестнице Милорадович, он узрел пред собою волшебную нимфу во всем белом, прозрачном. Катенька светилась, отставив танцевально ножку, щечки в ямочках. Армида! Он с порога протянул ей охапку роз, она ткнулась носиком в букет, потом быстро швырнула его на стол и гибко, молодо с места прыгнула на генерала, схватилась цепко за красную шею, обхватила ногами стан.