Площадь отсчета
Шрифт:
— Константин Павлович с аршавской гвардией идет сам сюда, расправу творить, — уверенно сообщил парень, — и супруга ихняя с ним! Слышь, солдатики кричат: кто и Константин, а кто и Конституция!
— Но позвольте, — изумленно сказал Рылеев, — конституция… да это вовсе не то значит!
— Нет, господин милый! — еще увереннее сказал строитель, — это должно быть точно есть имя такое — то значит, государева супруга! — в этот момент он замахал кому–то рукой и исчез в толпе. Кондратий Федорович прислонился к фонарному столбу и начал хохотать. Он хохотал до рези в животе, до слез, до тошноты, но никак не мог остановиться.
МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ МИЛОРАДОВИЧ, 11:30
— Возьми с собой, кого считаешь нужным, — сказал ему Николай. Значит, все ясно: нужна конная гвардия. Во главе конной гвардии можно усмирить не только жалких две роты Московского полка, которых ввели в заблуждение какие–то прапорщики, — с конной гвардией возможно все. Генерал Милорадович отправил вестового в казармы, чтоб седлали, а сам вместе с тем же молодым адъютантом Сашей Башуцким отправился туда в возке. До казарм было рукой подать, но чтобы не допустить повторения неприятной утренней сцены, они ехали таким кружным путем, что дорога заняла около получаса. Впрочем, ездить стало легче — город пустел на глазах. Перед казармами Милорадович встретил графа Алексея Орлова. Тот чувствовал своей придворной шкурой, что звезда Милорадовича уже закатилась, и вел себя нагло.
— Конная гвардия будет отправлена мною в распоряжение государя императора, — заявил Орлов. Граф, впрочем, не стал вдаваться в подробности — привести конногвардейцев в боевую готовность было ох как нелегко — Саша Одоевский, отбыв дежурство во дворце, успел с утра пробежаться по конюшням и растревожить солдат. Гвардейцы принесли присягу лишь недавно, после того, как Орлов, их дивизионный командир, приехал к ним лично верхом. По дороге его успели освистать и запачкали комьями грязи дорогой плащ.
Милорадович растерянно достал из кармана тяжелые золотые часы, жалованные ему в прошлом году императором Александром.
— 11:23, — констатировал он, — я зря потерял время. Мне нужны гвардейцы — я должен приструнить Московский полк.
— Я был там, — так же надменно сказал Орлов, — и поверьте, генерал, делать там нечего. Эти люди намереваются совершить преступление. И они его совершат. Там прольется кровь!
Милорадович закипел.
— Она прольется, ежели мы будем бездействовать, граф! Мне даже не нужна гвардия — я один разберусь с московцами. Велите привести мне коня!
Адъютант Орлова быстро сбегал за лошадью. Милорадович, побагровев от усилия, но не воспользовавшись подставленной рукой Башуцкого, поднял свое тяжелое тело в седло. Он был настолько зол сейчас, что и не подумал попрощаться с Орловым, а надувшийся Орлов не предложил Башуцкому лошади. Что было делать — тот покорно засеменил за конным начальником на Петровскую. Они взяли самый короткий путь и за каких–то пять минут уже были на подходах к площади. Было людно. За последние два часа тут собрался чуть ли не весь город. Народ вел себя, как в базарный день — люди толкались, спорили, ели семечки, было много пьяных. В толпе сновали сбитенщики с дымящимися подносами: «Эй, купи погреться», бойко торговали калашники, шныряли воры, словом, жизнь кипела. И со всех сторон раздавался барабанный бой. Всюду были войска — одни шли на Дворцовую, другие на Сенатскую, над толпой колыхались разноцветные значки и штандарты, скопления войск были заметны по кучкам высоких белых султанов на киверах. Милорадович, закусив губу, ломился вперед, раздвигая лошадью толпу, худенький проворный Башуцкий, не отставая, лез за ним, и тут пространство расчистилось: прямо перед ними стоял передний фас каре Московского полка, солдаты увидели генерала, узнали, по привычке стали равняться. В передних рядах сделали ружьями на караул. Раздалось нестройное «ура».
Наконец–то генерал Милорадович оказался в своей стихии. Какие страшные унижения перенес он сегодня — и на квартиру любовницы с жандармом приехали, и за воротник оттаскали, и в присутствии свиты пристыдили! Но сейчас он был на коне, во всем блеске своих наград, и чувствовал себя победителем.
— Солдаты! — таким голосом гаркнул он, что разрозненные голоса притихли. — Видите эту шпагу? — он выхватил и поднял высоко вверх свою наградную золотую шпагу, на которой вдруг засверкал пробившийся сквозь серость пасмурного декабрьского дня солнечный луч. Солдаты затихли. Милорадович повернул шпагу эфесом вперед.
— Здесь написано: «Другу моему Милорадовичу — Константин!», — выкрикнул он, — сия шпага — знак вечной дружбы моей с цесаревичем Константином Павловичем!
Войска сдержанно загудели. Кто–то пытался скандировать: Константин, Константин!
— Да, — продолжал Милорадович, легко перекрывая своей мощной глоткой начавшийся шум, — и я бы желал, чтобы Константин Павлович был императором нашим, но он ни под каким видом не хочет царствовать. Вы думаете, что я изменю своему другу?
Солдаты гудели все громче, раздался свист, сбоку каре кто–то громко крикнул: «Это все вздор! Не слушайте его!» Это был Каховский. Он пытался перебить генерала, но у него не хватало голоса.
— Солдаты! — генерал снова перекрыл шум. — Есть ли между вами старые воины, которые прошли со мною Кульм, Лекко, Бородино? Вы что, не знаете меня?
Солдаты не отвечали, но уже слушали. Евгений Оболенский, стоявший внутри каре, ожесточенно проталкивался вперед. Он видел, что Милорадовича надо остановить, причем остановить немедленно. Он выхватил ружье у одного из солдат и тянулся штыком, пытаясь уколоть лошадь генерала. Он не дотягивался.
— Я вижу, — продолжал Милорадович, — что тут одни мальчишки; я с мальчишками не воюю — сложите оружие и просите пощады!
В этот момент Оболенский с силой рванулся вперед, лошадь генерала, танцевавшая на месте, подалась боком ему навстречу, раздался крик — это штык проткнул ногу всадника. Оболенский в исступлении колол еще. Лошадь, одновременно почувствовав нервный рывок повода и горячую боль в боку, поднялась на дыбы.
— Эх! — выдохнуло каре и подалось назад, сминая ряды. Лошадь Милорадовича с бешеным ржанием разворачивалась — и тут раздался выстрел. Это Каховский, который старательно целил прямо в грудь генералу, в Андреевскую ленту, попал ему в спину. Милорадович выпустил поводья (обе руки его резко поднялись в воздух, блеснула в последний раз золотая шпага) и свалился вбок, подмяв собою пытавшегося подхватить его Башуцкого.
Кричали все, толпа хлынула вперед, началась сумятица. Башуцкого и лежащего в грязи Милорадовича обступили плотным кольцом.
— Помогите! — кричал Башуцкий отчаянно, — он успел заметить краем глаза, как кто–то схватил упиравшуюся лошадь под уздцы и повел, и она уходила, как–то странно подпрыгивая, пытаясь задней ногой дотянуться до раны в боку.
— Христа ради, помогите!
Ему никто не собирался помогать, его толкали, чуть не сбили с ног, он, не помня себя, раздавал тумаки направо и налево, достал пистолет, размахивал им, бил кого–то по голове рукоятью… Пистолет снова действовал убедительно. Какие–то непонятные личности во фризовых шинелях наконец согласились помочь, и втроем, а потом вчетвером подняли генерала и понесли. Голова его болталась, изо рта шла розовая пена. «В казармы, — кричал Башуцкий, — я покажу куда, в конную гвардию, быстро, быстро!» Он не заметил, что ему разбили лицо, что у него из носа идет кровь, что он плачет. Из каре раздавалась беспорядочная пальба. Ружья стреляли сами. «Ура, свобода! — истошно орал Каховский, размахивая дымящимся пистолетом, — ура, свобода!»