Плоский мир
Шрифт:
Долго он еще странствовал по глубинам своего сознания; преподаватели то и дело подходили к слуховому окну и рассказывали ему об образовательной программе Великовского, — вернее, рассказывали те, кто слышал о ней. От других же так и не удалось ничего добиться — даже несмотря на то, что они работали бок о бок со своими коллегами, о программе они ничего не знали, а иногда даже фамилия «Великовский» оказывалась для них совершенно незнакомой. «Нет-нет, так нельзя, это неправильно, — снова шептал себе художник полугубами, — все должны знать. А тот школьный учитель мне просто привиделся, ведь это вполне очевидно». Но выдумка уже слишком сильно затянула Гордеева: он еще раньше не смог оторваться, и стоит ли говорить, что теперь и вовсе не представляло возможности с нею бороться. Те из преподавателей, кто слышал
— Это даже подозрительно, — сказал себе Гордеев, когда окончательно пробудился от фантазий и заслонил собою холст, — неужели дядя сумел взять под контроль мое мышление? — но художник поспешно отогнал от себя эту мысль. Нет, не могло такого быть.
Или могло?
Впоследствии во время работы Гордеев не раз еще обращался к собственным фантазиям, и лишь однажды произошло событие, нарушившее его покой. Женщина, доцент кафедры русского языка и литературы, назвала себя Дарьей Аверинцевой (Аверченко?), а потом, когда устала уверять художника, что никакой образовательной программы нет и все это плод его собственного воображения, призналась, что на самом деле зовут ее… Татьяна. Вот тут-то Гордееву пришлось в замешательстве спуститься со второго этажа по стене вниз и очнуться.
До конца того дня, когда это случилось, он не смог уже заставить себя продолжать портрет.
Прошел месяц; работа двигалась вперед, но давление Великовского так и не прекратилось: когда он попросил племянника о том, чтобы тот позволил ему каждый день наведываться в плоскость комнаты и смотреть, как продвигается дело, то имел в виду непосредственное рассмотрение работы на холсте, но художник, давая согласие, этого не предусмотрел, и через несколько дней, когда Николай Петрович узнал, что портрет начат, и пришел к племяннику для созерцания, тот ответил довольно резким отказом. Произошел спор, из которого вышел победителем Гордеев; Великовский в конце концов махнул рукой и тотчас же вышел, однако своих претензий так и не оставил — в результате в конце второй недели между ним и Гордеевым произошел весьма любопытный разговор, на этот раз вполне спокойный и выдержанный.
После ужина Гордеев и Великовский, как и в самый первый день, сидели друг против друга в комнате последнего, в креслах с пятью спинками, в виде растопыренной ладони.
— Должен сказать, — начал дядя, — я на самом-то деле был очень удивлен, когда узнал, что тебе для работы понадобятся сведения о моей жизни, да еще о той ее части, которая связана со служебными обязанностями.
— Поскольку портрет будет висеть в вашем кабинете, то и тематика должна быть соответствующая, — заметил Гордеев.
— Согласен. Однако я замечаю, что, говоря вроде бы совершенно логичные и правильные вещи, ты всегда оставляешь свой метод в тени. Я вот что хочу сказать: я все еще не знаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь о том, что портрет должен отражать сущность человека. Буду честен, я даже попросил кое-кого найти магазин или галерею, где можно было бы достать твои картины, но все его поиски оказались тщетными: ты как будто и не существуешь в мире живописи, такое впечатление, что ты не нарисовал еще ни одной картины, и эта первая, — Великовский остановился, не зная, что говорить дальше, однако тут же встал с кресла, закрыл собою Гордеева и, посмотрев на его
Гордеев ничего не говорил около пяти минут, и когда Николай Петрович уже решил, что племянник давно забыл об их разговоре, вдруг произнес вкрадчиво:
— Хорошо. Пожалуй, я расскажу вам, — он еще помолчал с полминуты и потом сказал, — за свою жизнь я продал всего несколько картин, быть может, даже меньше десяти. О моем методе рассказать не так просто, тем более, что это не какая-то постоянная особенность письма — я подхожу к живописи не так однозначно. В прошлый раз, когда у меня заказали портрет — было это примерно полтора года назад — я стал действовать практически точно так же: принялся разузнавать про своего клиента различные подробности его жизни, — только вот его реакция была гораздо жестче, чем ваша, — он сразу же уволил меня, подумав, что я сумасшедший. Однако я все же написал портрет.
— Зная, что у тебя его никто не купит?
— Конечно. А что здесь такого? Но, впрочем, вы правы, я возможно и не стал бы этого делать, если бы меня не заинтересовал сам этот человек, и в голову не пришла бы оригинальная идея, как я могу изобразить его, а так оно, между тем, и вышло. Руки мои не были связаны теперь ни одним пожеланием моего клиента, и я мог пуститься в любые эксперименты, какие только приходили в голову. Хотите посмотреть, что получилось в результате? — Гордеев поднялся.
— Конечно, — с готовностью отвечал Великовский, — у тебя есть эта картина?
— Да. Пройдем в мою комнату.
Пока Николай Петрович следовал за Гордеевым, тот все говорил ему:
— Возможно это и лучше, что вы все же настояли. Увидев ее, вы, быть может, откажетесь от моих услуг.
— Этого не будет в любом случае. Ты уже начал работу, и если портрет не подойдет для кабинета, я повешу его в доме.
— Хорошо… Сейчас вы увидите кое-что необычное. Подождите минуту.
Пройдя в плоскость комнаты, художник достал из квадрата своего чемодана средних размеров круглую картину, завернутую в белую ткань, и заслонил ею глаз Великовского.
— Вот, взгляните.
— Ох!.. — по тому, как сполз вниз крюкообразный подбородок Великовского, а открытый рот показал все шестнадцать зубов разом, (передние высветились штришками, резцы — треугольниками, остальные — квадратиками), — словом, по всему профилю можно было определить, что министр опешил.
— Ну как? Скажете что-нибудь еще?
— Э-э… у меня есть пара неотложных дел… Извини, я тебя оставлю…
Гордеев расхохотался. Он явно был удовлетворен произведенным впечатлением, а Великовский задвигал ногами так быстро, как только мог, — все трезвые размышления, которые только вертелись в плоском круге его головы, внезапно поглотило лишь одно желание — побыстрее ретироваться.
— Скажи только одно: ты все еще хочешь, чтобы я продолжал работу?
— Да… — обронил Великовский уже из желтого квадрата, коим являлся коридор.
Гордеев снова расхохотался, а потом тотчас же стал совершенно серьезным, — со стороны выглядело это так, как будто он заранее до доли секунды просчитал длительность своего смеха.
Глава 4
Гордеев опять работал всю ночь; плоский профиль его фигуры иногда закрывал собой добрую половину холста — длинная непроницаемая тень под правильным кругом лампочки, только четыре края портрета виднелись из-под тени — художник созерцал уже написанное, затем сходил с картины, брал кисть и, вытянув руку, принимался подправлять какую-нибудь деталь. Но все же, сколько бы он ни старался, каждый раз ему казалось, что он не выразил всего до конца, и когда это ощущение набирало особенную остроту, он приходил в невероятное возбуждение и начинал ходить влево и вправо или же вверх и вниз по квадрату комнаты; между тем, воздух за окном бледнел — приближался рассвет; художник, закрыв своею тенью окно, увидел небольшой, терявший черноту участок неба, и почувствовал сильную усталость, вдруг разом накатившую… «Пойду спать!». Он спустился в левый нижний угол комнаты — постель, находившаяся там, была хорошо различима.