Плоский мир
Шрифт:
Эта идея, слава богу, увенчалась успехом: как только охранник оказался за стеклом, Коженин тут же спокойно прошел к линии входа.
— Ну что, все в порядке?
— Похоже на то! — воскликнул студент облегченно, — теперь я вас вижу, — в этот момент он, должно быть, нашел на стекло, которое, в свою очередь, нашло на охранника, — ладно, я, пожалуй, пойду.
— Нет, постой. Нам надо поговорить, — окликнул его я, — я положительно считаю, что ты нездоров!
— Да ерунда! Все в полном порядке…
Я не мог спросить его, почему он, несмотря на мои увещевания, заявился сегодня в институт, — охранник был рядом и мог что-нибудь заподозрить, — но мне просто необходимо было остановить Коженина, и я направился к линии входной двери. Тут вдруг я увидел его глазом.
— Господи!
— Вот видите, значит, все в порядке, — он старался говорить как можно более равнодушным голосом, но я почувствовал, что снова в его интонации скользнуло облегчение.
— Нет, постой, — я хотел схватить его за руку, чтобы не дать уйти, но тут вмешался охранник:
— Уважаемый профессор, пустите его. Если у него закончились все лекции и семинары, вы не имеете права его задерживать.
— Да, все верно, но… — я лихорадочно соображал, что бы такое придумать, — может, лучше вызвать скорую?
— Но он этого не хочет, — охранник обратился к Коженину, — ведь так?
— Нет, не хочу, — произнес Коженин.
— Вот видите, профессор. Так что немедленно отойдите от него.
Я отпустил Коженина, и он скрылся за линией входа. Должен сказать, поведение охранника меня удивило: он никак не должен был в этой ситуации препятствовать мне, ибо он прекрасно видел, что с Кожениным отнюдь не все в порядке; чуть позже анализируя этот эпизод, я пришел к такому выводу: меня до сих пор считают противником программы, я никого не убедил в том, что принял сторону Великовского, — в результате мне препятствуют, когда им подсказывает чутье, а затем за моей спиной предпринимают некие шаги; я только никак не мог угадать, что могут они сделать на сей раз, и больше всего боялся зла, которое Коженину могли причинить. С другой стороны, когда два дня назад Коженин упал в коридоре, и я увел его в аудиторию, мне не воспрепятствовали — здесь было очевидное противоречие, — если только не объяснить его тем, что администрация снова заинтересовалась мною после этого случая, а до того более или менее мне доверяла. Но, конечно, ни во что я не старался вникнуть так глубоко, как в те вещи, которые творились непосредственно с самим Кожениным, и на сей раз оказывался в полнейшем тупике, ибо если это и было какое-то заболевание, то очень необычное, а следовательно оно вряд ли поддалось бы лечению, да еще в неумелых руках наших врачей.
Чем объяснялось то, что Коженин вопреки нашей договоренности снова появился в институте? На этот счет я мог предположить только одно: все студенты теперь стали крысами, которые под звуки волшебной флейты сходят на дно морское.
Вечером я попытался связаться с Денисом по телефону, но мне никто не ответил. Это, конечно, взволновало меня еще больше, однако я все же надеялся на лучшее и не предполагал, что уже на следующий день произойдут те ужасные события, которые, собственно, и являются всей солью моей историю. А случилось вот что: когда я в полдень зашел в плоскость буфета с целью немного перекусить, то почувствовал, что Коженин где-то здесь, — вероятнее всего он стоял в очереди, — но опять творилось что-то неладное, потому как я слышал удивленные крики и возню; сам ничего увидеть я не мог, но чуть позже выяснилось, что происходило примерно следующее: одному студенту, занявшему очередь в самом хвосте, понадобилось на некоторое время отлучиться, но пока его не было, на его место встал Коженин; вернувшись, студент, (его фамилия была Скворцов), потребовал пропустить его; Денис охотно согласился, но тут вдруг повторились те самые странные вещи, которые произошли с ним вчера в холле института: опять он никого не мог заслонить собою и никто не мог заслонить его. К несчастью Скворцов обладал очень нервным характером, а то, что на его пути оказался человек, вызывавший у всех неприязнь, лишь подстегнуло вспышку гнева и отчаянное стремление протиснуться вперед, (от всего этого он, между прочим, пострадал гораздо больше, чем сам Коженин): с натужными криками «да пропусти же меня» он принялся ударяться о «невидимое» тело Дениса, — а когда у него ничего не получилось, вздумал
— Нужно немедленно вызвать скорую или кого-нибудь еще, кто нам помог бы!
Я тут же пришел в себя и, подскочив как ошпаренный, побежал в плоскость своего кабинета к телефону.
Дальнейшее можно рассказать в двух словах. Дениса поместили в стационар, но там никто не смог даже приблизительно определить, что с ним такое, после чего его отправили в научный исследовательский центр, — теперь уже сложно сказать, чья это была идея, — и вердикт ученых был настолько неясен, что если бы на его основе кому-нибудь захотелось раздуть скандал, то воплотить это в жизнь было бы достаточно сложно, — (согласитесь, это звучит очень странно: «человек утратил способность заслонять собою людей», тем более, если не удалось определить никаких физиологических причин этого феномена), — и все же Великовский перестраховался и избавился от многих, кто имел отношение к этой истории, — в первую очередь из института уволили меня, а потом еще нескольких людей.
Денис до сих пор находится в научном центре. Ровно три раза в день в плоскость его палаты приходит человек, который вкладывает еду в его полугубы, и два раза в день подставляет судно. Коженина никто не может увидеть, поэтому подключить к нему какие-либо приборы не представляется возможным, — да что об этом говорить, если огромных трудов стоило просто доставить его туда».
После того, как преподаватель завершил свое повествование, Гордеев молчал довольно долго; затем произнес:
— Вы, кажется, говорили, что изменения произошли с двумя людьми. Кто второй?
— Внук одной старой женщины, которая живет недалеко отсюда.
— Эти изменения того же характера, что и с Кожениным?
— Нет. Там все гораздо проще, и взаимосвязь очевиднее.
— Но почему негативное влияние программы носит такой избирательный характер? Почему именно эти люди?
— Я спрашивал себя об этом. Коженин человек особого склада, он чувствителен, как камертон. А вот второй молодой человек… думаю, будет лучше, если вы послушаете рассказ о нем от самой старухи. Зовут ее Анна Петровна Агафонова.
— Хорошо. Вы отведете меня к ней прямо сейчас? — художник упер руки в линию стола, собираясь подняться.
— Да, если у вас есть время.
— Я собирался еще сегодня поработать, но могу это ненадолго отложить, — сказал Гордеев с той интонацией, которую люди придают своему голосу, дабы показать, что собеседник сумел их заинтриговать.
Глава 5
— У меня есть ключ от квартиры. Я присматриваю за Анной Петровной — больше некому. Она больна, ее муж и дочь умерли, а внук… внук больше не живет здесь…
— Все ясно.
— Проходите… Имейте в виду, у нее часто начинается бред, — предупредил Староверцев, когда они оказались в плоскости комнаты старухи, — так что постарайтесь воспринимать только полезную информацию. Врачи несколько раз уже хотели отправить ее на тот свет, но, слава Богу, она выкарабкивалась.
— Это тоже происки моего дяди? — спросил художник.
— Уверен, что да.
Гордеев успел уже почувствовать ее присутствие, но в комнате было так темно, что даже если бы он лег на кровать рядом с ней и постарался рассмотреть ее, — даже тогда, вероятно, увидел бы только неясно дышащую, зыбкую тень, старавшуюся затеряться среди других теней — тех, которые проникали из сада, с темно-зеленой окаемкой, походившей на болотную тину, — и остальных предметов в комнате, будто бы укрытых непроницаемыми черными плащами.