Плоский мир

Москвин Евгений

Татьяна засмеялась.

— Теперь, мне кажется, я вполне готов.

— К чему?

— К тому, чтобы показать вам свои полотна.

Не думаю, что я действительно к чему-то морально готовился, но зато чувствовал всю необходимость этих слов в хитросплетениях нашего разговора, а разве не является это эквивалентом если и не искренности, то, во всяком случае, положительного созидания?

— Картины тоже умеют разговаривать, уверяю вас, — сказал я, идя по коридору и то и дело оборачиваясь, чтобы посмотреть на Татьяну, — если вы прочитали в какой-то скучной сухой энциклопедии, что занятие живописью привело Гогена к

разрыву с семьей, а потом увидели в галерее его картину, то спустя десять лет вам будет уже казаться, что это полотно рассказало вам о судьбе своего автора. А вот другой пример: если два человека разговаривают друг с другом в запертой квартире, одни на протяжении всего вечера, то почему бы дня через два, когда они снова встретятся им обоим не вспомнить, будто к ним во время предыдущей встречи заходил еще кто-нибудь?

— Но это же нечто вроде самообмана, разве не так? — возразила она.

— Возможно. До какой-то степени. Но с другой стороны, с чего вы взяли, что в жизни все подчинено логике и не может быть никакого ее нарушения? Смотря на себя из будущего, мы лишь на короткое время оказываемся во власти своей оперативной памяти — потом все перемешивается в различных взаимосвязях.

Я толкнул дверь студии и, войдя, сделал то, чего до этого еще не делал ни разу: подошел по очереди ко всем полотнам и сорвал с них белые покрывала. Пожалуй, теперь я ощущал себя как актер, вышедший на сцену перед публикой и содравший с себя всю одежду, а затем и кожу, — но впервые мне это нравилось.

— Взгляните. Они и есть те самые различные возможности, и когда я рождал их из плотной белизны, они огрызались, скалили зубы, разговаривали со мной и другими своими собратьями на странном языке, но все же в результате мы подружились. И знаете, на что похожа наша дружба?..

— Нет, на что же? — в этот момент Татьяна подошла к картине, на которой изображена была пишущая машинка с маленькими краснолицыми человечками, стоящими на клавишах.

— Вы будете разочарованы, когда узнаете. Во всяком случае, если настроение у меня ни к черту, я воображаю, что передо мной не картины, а клетки с попугаями.

— Именно поэтому вы и накрываете их?

— Нет. Возможно я и склонен к садомазохизму, но могу точно сказать вам, что не здесь вы его ищете.

Татьяна все рассматривала эту картину, и я сказал:

— Когда я закончил ее, все никак не мог придумать названия, а потом пришел Вадим и сказал, что это машинка похожа на ту, которая была у Теннеси Уильямса. Не знаю, почему ему пришло в голову такое сравнение, но когда Уильямс во времена Великой Депрессии жил в Нью-Орлеане и вынужден был ловить и жарить голубей, он заложил все свои вещи, кроме пишущей машинки.

Она отметила, что во всех моих картинах очень разный стиль и техника.

— А это что-то навеянное Дельво? — спросила она, подойдя к другому полотну.

— Вы все верно чувствуете.

Я умолк на некоторое время и внимательно наблюдал, как она переходит от одной картины к другой, а потом вдруг сказал:

— После смерти художника на его полотна ложится громадная ответственность. Передавать те импульсы, которые доносятся из его могилы, осторожно пронзая землю. Поэтому автопортрет художника — это икона, это самое святое, что есть у него… Эпос, метафора, лирика — разве эти понятия не существуют в живописи? Как по вашему?

Таня стояла ко мне спиной

и ничего не отвечала, все так же внимательно изучая мои полотна, но я знал, что она прекрасно меня слышит и ответ у нее готов, ибо он очевиден, однако что-то ее удерживало произнести его вслух, как будто она боялась этим перейти некую черту, на этот раз совершенно мне неведомую.

В этот самый момент она подошла к «Руинам» — полотну годичной давности. Я подошел к ней очень близко и почти что прошептал на ухо:

— Прислушайтесь… вы слышите?..

— Что?.. — она тоже понизила голос.

— Эта старинная каменная арка с тремя колоколами и бивни, воинственно торчащие из земли… и слова… их слова…

— Я ничего не слышу…

— И пусть я еще жив, но почувствуй тогда других… тех, кто тоже причастен…

Я чуть наклонился к ее волосам и зашептал еле слышно — она, пожалуй, и не поняла, что это был мой голос.

……………………………………………………………………………………………………

Я проводил ее до дома. По дороге она высказала несколько замечаний по поводу того, что увидела, но пока она говорила, я то и дело обводил рассеянным взглядом прохожих.

— Что случилось? — спросила она, наконец. — Вам неинтересно мое мнение?

И даже в этот момент я мог почувствовать, что в ее голосе нет ни капли укора.

— Я не вижу, ради чего мне хотелось бы что-то от вас узнать, — заметил я тоном неожиданно сухим даже для самого себя, — я уже наслушался столько версий и впечатлений, что мне становится скучно.

Думаю, мы все еще находились с ней в пограничном состоянии между зарождающимся доверием и тем, что принято называть «страхом неизведанного». Поэтому-то и переходили все время на «ты», а потом снова возвращались к «вы» и так далее продолжали скакать с нижней ступеньки на верхнюю и с верхней на нижнюю. Когда мужчина и женщина играют в такую игру, они подспудно предвосхищают близость, то и дело передавая друг другу эстафетную палочку, с целью понаблюдать, как ею распорядятся и допустят ли какой-нибудь просчет, который навсегда закроет дверь к самой вершине.

— Вы слишком зарылись в свое искусство.

— У меня, во всяком случае, есть отговорка, которая меня спасает.

— И какая же?

— То, что вы сегодня увидели, — единственно дорогое, оставшееся в моей жизни. Больше нет ровно ничего.

Она вдруг остановилась и повернулась ко мне, подойдя почти вплотную. Этого я не ожидал и чуть было не вздрогнул.

— Совсем ничего?

— Ну… почти… — она видела, что я замялся, но всеми силами это скрываю, и от того мне стало не по себе, — забудьте об этом. Если бы вы спросили меня о позавчерашней ночи на реке, и то мне легче было бы ответить. Но за весь наш сегодняшний разговор вы не упомянули об этом ни слова. Почему? Я же знаю, что вас это интересует.

— Возможно. Но пытаясь угадать этот интерес в других, вы совершенно не видите еще более сильное его проявление в самом себе.

— Если он и есть, то появился совсем недавно и связан только с вами.

— Со мной?

Я отвернулся и пошел дальше.

— Да. Все остальное я уже изучил. Так что именно с вами.

— Но почему?

— Как?.. — я бросил на нее удивленный взгляд, — не думал, что вы так себя недооцениваете. Ведь вы первая, на кого эта прогулка не оказала никакого воздействия.