Плотничья артель
Шрифт:
– Осердились, значит!
– проговорил Сергеич.
– То-то, видно, не по нраву пришлось, что дело их узнано, - отвечал Петр; потом, помолчав, продолжал: - Удивительнее всего, голова, эта бумажка; написано в ней было всего только четыре слова: напади тоска на душу раба Петра. Как мне ее, братец, один человек прочитал, я встал под ветром и пустил ее от себя - так, голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю не падает.
Проговорив это, Петр задумался. Некоторое время разговор между нами прекратился.
– Я все, друг сердечный, дивуюсь, - начал Сергеич глубокомысленно, - от кого это ваша Федосья науки эти произошла? По нашим местам, окромя этого старичищи, не от кого заняться.
–
– возразил Петр.
– Я уж это дело опосля узнал: у них в роду это есть.
– В роду? Вот те что!
– воскликнул Сергеич.
– Да, в роду, - продолжал Петр.
– Може, не помнишь ли ты, от Парфенья старушонка к нам в селенье переехала, нашей Федоске сродственница? Ну, у нас в избе, братец ты мой, и поселилась, на голбце у нас и околела - втепоры никому невдомек, а она была колдунья сильная...
– Вот те что!..
– повторил еще раз Сергеич.
– Батька, ты думаешь, спроста женился?
– продолжал Петр.
– Как бы, голова, не так! Сам посуди: старику был шестой десяток, пять лет вдовствовал, девки на возрасте, я тоже в подростках немалых - пошто было жениться?
– Еще как, друг сердечный, пошто-то!
– заметил Сергеич.
– Вдруг, голова, пожила у нас Федоска лето в работницах, словно сблаговал старик, говорит: "Я еще в поре, мне без бабы не жить!" Так возьми ровню; мало ли у нас в вотчине вдов пожилых! А то, голова, взял из чужой вотчины девку двадцати лет, втепоры скрыл, а опосля узналось; двести пятьдесят выкупу за нее дал - от каких, паря, денег?..
Сказав это, Петр опять впал в раздумье.
– Что ж, тебе лучше стало после, как ты был у старичищи?
– спросил я его.
– Лучше не лучше, по крайности жив остался, - отвечал он.
– Ты, однако, Петр Алексеич, долго про нее не сказывал да не оказывал!
– сказал Сергеич.
– Я ее совсем не оказывал, так и скрыл: батьку все жалел, - отозвался Петр, не изменяя своего задумчивого положения.
– Да, - продолжал Сергеич, - отдаст эта бабенка ответ богу: много извела она народу; какое только ей будет на том свету наказанье?
– А разве она и кроме еще Петра портила?
– спросил я.
– Ай, сударь, как не портила!
– отвечал Сергеич.
– Теперича первая вот хозяйка его стала хворать да на нее выкликать. Была у нас девушка, Варюшка Никитина, гулящая этакая девчонка - ту, по ревности к дьяконскому цаловальнику, испортила.
– А брата-то родного извела!
– сказал Петр.
– И за что ведь, голова, сам мне сказывал: в Галиче они тоже были; она и говорит: "Сведи меня в трактир, попой чайком!" Тому, голова, было что-то некогда. "Нету, говорит, опосля!" Она обозлилась. "Ну, ладно же, говорит, помни это!" И тут же, голова, и испортила: как приехал домой, так и ухватило. Маялся, маялся с месяц, делать нечего, пошел к ней, стал ей кланяться: "Матушка-сестрица, помилуй!" - "А, говорит, братец любезный, ты втепоры двугривенного пожалел, а теперь бы и сто рублев заплатил, да поздно!"
– Слышал и про это дело, - подтвердил Сергеич, - слава богу, присовокупил он, - что на поселенье-то ее сослали, а то бы она еще не то бы натворила.
Петр на это ничего не отвечал и только вздохнул.
– Каким образом и за что именно сослали ее?
– спросил я.
– Сослали ее, государь милостивый, - отвечал Сергеич, - вотчина того пожелала: первое, что похваляться стала она на барина, что барина изведет, пошто тогда ее поучили маненько... Тебя ведь, Петр Алексеич, не было втепоры, без тебя все эти дела-то произошли, - прибавил он, обращаясь к Петру.
– Без меня!.. Воротился тогда с заработки, прошел мимо родительского дому: словно выморочный - и ставни заколочены; батька помер, девок
– отвечал Петр с какой-то тоской и досадой.
– Так, так!
– продолжал Сергеич.
– На каких-нибудь неделях все это и сделалось. Я тут тоже согрешил, грешный, маненько, доказчиком был, за Сережку-то больно злоба была моя на нее, и теперича, слышавши эти ее слова про барина, слышавши, что, окромя того, селенье стращает выжечь, я, прошлым делом, до бурмистра ходил: "Это, говорю, Иван Васильич, как ты хошь, а я тебе заявлю, это нехорошо; ты и сам не прав будешь, коли что случится - да!" С этих моих слов и пошло все. Бурмистр тоже поопасился: становому заявил. Тот сейчас наехал и обыск у ней в доме сделал: так однех трав, сударь, у ней четыре короба нашли, а что камушков разных - этаких мы и не видывали; земли тоже всякой: видно, все из-под следов человеческих. Стали ее опрашивать, какие это травы? "Не знаю". Чья земля?
– "Не знаю"... Пошто она у тебя? "Не знаю". Только и ответу было. Хошь бы в слове проговорилась. Двои сутки с ней становой бился, напоследок говорит бурмистру: "Что, говорит, с ней, бестией, делом вести! Как на нее докажешь! Пиши барину; он лучше распорядится". Так тот и описал. Барин и приказывает сослать ее на поселенье, коли мир приговорит. Тут она и сробела, и чего уж не делала, боже ты мой! И вином-то поила и денег сулила - ништо не взяло: присудили!
– В остроге-то, как она сидела, - начал Петр, - я тоже проходил мимо Галича, зашел к ней, калачик принес... заплакала, братец ты мой. "Не была бы, говорит, я в этом месте, кабы не один человек; не пошла бы я, говорит, за этим больно худым, кабы не хотела его приворожить, в сорока квасах ему пить давала - и был бы он мой, да печурский старичище моему делу помешал". Только и сказала: "Теперь, говорит, меня на поселенье ссылают; только ты, Петр, этому не радуйся: тебе самому не будет счастья ни в чем. Кажинный час в сердце твоем будет тоска и печаль". И все ведь, голова, правду сказала: что, что живешь на свете! Ничего не веселит, словно темной ночью ходишь. Ни жена, ни дети, ни работа - ничто не мило, и сам себе словно ворог какой! Вот только и есть, как этой омеги проклятой стакана три огородишь, так словно от сердца что поотляжет.
Проговорив это, Петр вздохнул и потом вдруг поднял голову.
– Будет! Баста!
– сказал он.
– Пора ужинать. Барину, я вижу, любо наше каляканье слушать, а нам все петухов будить придется. Матюшка, дурак! Подай шапку, вон лежит на бревнах!
Матюшка подал ему.
– Спасибо, - продолжал Петр, - я тебя за это в первый раз, как хлестать станут, за ноги подержу, и уж крепко, не бойся, не вывернешься.
– Да за што меня хлестать станут?
– спросил Матюшка.
– И по-моему, братец, не за што: душа ты кроткая, голова крепкая, проговорил Петр и постучал Матюшку в голову.
– Вона, словно в пустом овине! Ничего, Матюха, не печалься! Проживешь ты век, словно кашу съешь. Марш, ребята!
– заключил он, вставая.
– За угощенье твое благодарим, государь милостивый, - сказал Сергеич, кланяясь.
– Да ты ниже кланяйся, старый хрен! Всю жизнь спину гнул, а не изловчился на этом!
– подхватил Петр, нагибая старику голову.
Сергеич засмеялся, Матюшка тоже захохотал.
– Прощай, барин, - продолжал Петр, надевая шапку.
– Правда ли, дворовые твои хвастают, что ты книги печатные про мужиков сочиняешь?
– прибавил он приостановясь.
– Сочиняю, - отвечал я.
– Ой ли?
– воскликнул Петр.
– В грамоте я не умею, а почитал бы. Коли так, братец, так сочини и про меня книгу, а о дедушке Сергеиче напиши так: "Шестьдесят, мол, восьмой год, слышь! Ни одного зуба во рту, а за девками бегает".