Плотничья артель
Шрифт:
– А разве Пузич у вас деньги в рост отдает?
– Нешто, нешто, сударь одолжает кой-кого на знати, - отвечал старик, вздохнув, - исстаря еще у них в дому это заведенье идет: деды его еще этим промышляли.
– Помилуй! Сам Пузич дурак какой-то, болтушка!
– заметил я.
Сергеич усмехнулся.
– Да, то-то вот, что-что разумом мелок, да как сердцем-то крепок, так и богатее нас с тобой, государь милостивый, живет. Гривной одолжит, а рубль сорвать норовит; мало бога знает, неча похвалить, татарский род проклятый, что-что крещеные! Хоша бы и мое дело: тем временем
– Ну, а прочие как же живут у него?
– спросил я.
– А что, государь мой милостивый, прямо тебе скажу; вся артель у нас на одном порядке, - отвечал старик тихо.
– Все в кабале у него состоим. Вон хоть бы этот Матюшка, дурашный, дурашный парень, а все бы в неделю не рублем ассигнациями надо ценить.
– Неужели же он рубль ассигнациями только кладет ему в неделю? воскликнул я.
– Али больше!
– отвечал Сергеич.
– Он тоже пригульный: девка по лесу шла да его нашла, бобылка согрешила - землицы, значит, и не было у них, хлебцем-то и бились... Ну, Пузич и делал им это одолжение: давал на пропитание, а теперь и рассчитывает как надо: парень круглый год калачика не уболит съись; лапоток новых не на что купить, а все денег нет - да! Каковы наши богатые-то мужички, а наш-то уж, пожалуй, изо всех хват, черту брат.
– Ну, а этот Петр, уставщик, верно, на особом у Пузича положении нанят, по настоящей ряде?
– А какое, сударь, по настоящей ряде! Тоже в кабале, еще больше нашего. Триста рублев ему должным состоял, от родителя тоже поотделился, а тут, где бы разживаться, в болесть впал, словно бы года два хворал, а уж это до кого ни доведись: хозяин лежит, нужду в доме творит.
– Отчего ж Пузич трусит его, кажется?
– Ну да, батюшка, по работе-то нужный ему человек: что бы он без него? Как без рук, сам видишь! А еще и то... после болести, что ли, с ним это сделалось, сердцем-то Петруха неугож, гневен, значит. Теперича, что маленько Пузич сделает не по нем, он сейчас ему и влепит: "Ты, бает, меня в грех не вводи; у меня твоей голове давно место в лесу приискано".
– Неужели же он это вправду говорит?
– спросил я.
Сергеич засмеялся.
– Нету, сударь, какое, кажись, вправду!
– отвечал он.
– Мужик богобоязливый, сделает ли экое дело! Сердце только срывает, стращает. Ну, а Пузич тоже плутоват-плутоват, а ведь заячьего разуму человек: на ружье глядит, а от воробья бежит, и боится этого самого, не прекословствует ему много.
Петр стал меня очень интересовать, и я хотел было о нем поподробнее расспросить Сергеича, но в это время подошел Пузич и начал нести какую-то чушь о работе, и я, чтоб отделаться от него, ушел в комнаты.
IV
Когда срубы были срублены, Пузич, к большому моему удовольствию, отправился на другую какую-то работу. В тот же день Семен подошел ко мне.
– Винца-то ребятам обещали; прикажите хоть штофчик им выставить - и будет с них!
– проговорил он.
– Хорошо, - сказал я, - что ж ты мне давно
– Пережидал, чтоб собака эта куда-нибудь убежала, а то ведь рыло свое тут же стал бы мочить, - отвечал Семен, подразумевая, конечно, под собакой Пузича.
– Когда ж им дать?
– спросил я.
– Да вот хоть ужо вечером, как отшабашат.
– Хорошо... Зайди ты перед тем в горницу за вином, и я выйду к ним, сказал я.
– Слушаю-с, - отвечал Семен и неторопливо пошел к своему делу.
Вечером я действительно в сопровождении Семена, вооруженного штофом и несколькими ломтями хлеба, вышел к плотникам. Они, вероятно, уж предуведомленные, сидели на бревнах. При моем приходе Сергеич и Матюшка привстали было и сняли шапки.
– Сидите, братцы; винца я вам принес, выпейте, - сказал я, садясь около них тоже на бревно.
Петр, сидевший потупившись, откашлялся.
– Благодарствуй, государь наш милостивый, благодарствуй, - проговорил Сергеич.
Матюшка глупо улыбнулся. Я велел подать первому Петру. Он выпил, откашлялся опять и проговорил:
– Вот кабы этим лекарством почаще во рту полоскать, словно здоровее был бы.
– Будто?
– спросил я.
– Право, славно бы так; мужику вино, что мельнице деготь: смазал и ходчей на ходу пошел, - отвечал Петр.
– Вино сердце веселит, вино разум творит, - присовокупил Сергеич, беря дрожащими руками стакан.
Матюшка, выпив, только стал облизываться, как теленок, которому на морду посыпали соли.
Из принесенного Семеном хлеба Сергеич взял ломоть, аккуратно посолил его и начал жевать небольшим числом оставшихся зубов.
Матюшка захватил два сукроя, почти в два приема забил их в рот и стал, как говорится, уплетать за обе щеки. Петр не брал.
– Что ты, и не закусываешь?
– сказал я ему.
– Нет, не закусываю. Мы ведь не чайники, а водочники: пососал язык - и баста!
– отвечал он и опять закашлялся, а потом обратился ко мне:
– Я, барин, батьку еще твоего знавал: старик был важный.
– Важный?
– Важный; лучше тебя.
– Чем же лучше?
– спросил я.
– Да словно бы умней тебя был, - отвечал без церемонии Петр.
– Почему ж он умней меня был?
– А потому он умней тебя был, что уж он бы, брат, Пузичу за немшоные стены не дал ста серебром - шалишь! Денег, видно, у тебя благих много.
– То-то и есть, что не много, а мало, - сказал я.
– И денег-то мало. Ну, брат, видно, ты взаправду не больно умен, подхватил Петр.
Выпитый стакан водки очень, кажется, подействовал на его разговорчивость.
Матюшка при этом засмеялся. Сергеич покачал головой.
– Ты по городам ведь больше финтил, - продолжал Петр, - и батькиным денежкам, чай, глаза протер. Как бы старика теперь поднять, он бы задал перцу и тебе и приказчику твоему Семену Яковличу. Что, черномазое рыло, водки-то не подносишь? Али не любо, что против шерсти глажу?
– обратился он к Семену.
Тот поднес ему водки и проговорил:
– Эко мелево ты, Петруха!
– но совсем не тем тоном, каким он говорил Пузичу.