Плотничья артель
Шрифт:
– То-то мелево. Свернули вы, ребята, с барином домок, нечего сказать. Прежде, бывало, при старике: хлеба нет, куда ехать позаимствоваться? В Раменье... А нынче, посмотришь, кто в Карцове хлеба покупает? Все раменский Семен Яковлич.
– Божья воля; колькой год все неурожаи да червь побивает, - заметил Семен; но Петр как бы не слыхал этого и продолжал, обращаясь к Сергеичу:
– Прежде, бывало, в Вонышеве работаешь, еще в воскресенье во втором уповоде мужики почнут сбираться. "Куда, ребята?" - спросишь. "На
Семена начинало за живое, наконец, трогать.
– Что, паря, больно уж конфузишь, и еще перед барином?
– проговорил он.
Петр сначала засмеялся, потом закашлялся.
– Что мне тебя, голубчик, конфузить?
– начал он, едва отдыхая от кашля.
– Не за что! Ты ведь выдался не из плутов, а только из дураков.
Семен махнул рукой. Мне стало уж жаль его.
– Я, напротив, очень доволен Семеном; мне такого смирного и доброго приказчика и надо, - сказал я.
Петр посмотрел мне в лицо.
– У тебя какой чин-то, большой али нет?
– спросил он вдруг.
– Титулярный советник - капитан, значит, - отвечал я.
– Не чиновен же ты, брат! Вон у нас барин, так генерал; а ты, видно, и служить-то не охоч. Барыню-то в замужество хошь богатую ли взял?
– Нет, не богатую, а по сердцу.
– По сердцу, ну да!
– возразил Петр.
– Пропащее твое дело, как я посмотрю на тебя! А ты бы дослужился до больших чинов, невесту бы взял богатую, в вотчину бы свою приехал в карете осьмериком, усадьбу бы сейчас всю каменную выстроил, дурака бы Сеньку своего в лисью шубу нарядил.
– Это кому как бог даст. Ты вот и сам не богат, - сказал я.
– Что тебе примеры-то с меня брать? А, пожалуй, выходит, что и взаправду в меня пошел: такой же дурашный!
– отрезал начисто Петр.
– Больно уж смело, Петр Алексеич, говоришь!
– заметил Сергеич, опасавшийся, кажется, чтоб я не обиделся.
– Что смело-то? Али, по-твоему, лиса бесхвостая, лясы да балясы гладкие точить?
– отвечал ему Петр и отнесся ко мне, показывая на Сергеича.
– Ведь прелукавый старичишко, кто его знает: еще по сю пору за девками бегает, уговорит да умаслит ловчей молодого.
Сергеич слегка покраснел.
– Полно, друг сердечный!
– возразил он.
– Что тебе на меня воротить, лучше об себе открыть; теперь-то на седьмую версту нос вытянул, а молодым тоже помним: высокий да пригожий, только девкам и угожий.
При этих словах, неизвестно почему, Матюшка вдруг засмеялся. Петр на него посмотрел.
– Ты чему, дурак, смеешься? Али знаешь, как девки любят?
– спросил он.
– Нету, дяденька, я этого не знаю, нетути, -
– И ладно, что нету; дуракова рода, говорят, нынче разводить не приказано. Пузичев сынишко последний в племя пущен, - проговорил Петр и потом прибавил, как бы сам с собою: - Было, видно, и наше времечко; бывало, можо так, что молодицы в Семеновском-лапотном на базаре из-за Петрушки шлыками дирались - подопьют тоже.
– Из-за кости с мозгом, Петр Алексеич, и собаки грызутся... Хорошую ягоду издалече ходят брать, - сказал Сергеич.
– Стало быть, ты смолоду, Петр, волокита был?
– спросил я его.
Он усмехнулся.
– Волокитствовал, сударь, - отвечал за него Сергеич, - сторонка наша, государь мой милостивый, не против здешних мест: веселая, гулливая; девки толстые, из себя пригожие, нарядные; Петр Алексеич поначалу в неге жил, молвить так: на пиве родился, на лепешках поднялся - да!
– В Дьякове, голова, была у меня главная притона, слышь, - начал Петр, - день-то деньской, вестимо, на работе, так ночью, братец ты мой, по этой хрюминской пустыне и лупишь. Теперь, голова, днем идешь, так боишься, чтобы на зверя не наскочить, а в те поры ни страху, ни устали!
– Значит, сердцем шел, а не ногами, - заметил Сергеич.
– Какое тут к ляду сердцем!
– возразил Петр.
– Я на это был крепок, особой привязки у меня никогда не было, а так, баловство, вон как и у Сеньки же.
– Что тебя Сенька-то трогает? Все бы тебе Сеньку задеть!
– отозвался Семен.
– Ты молчи лучше, клинья борода, не серди меня, а не то сейчас обличу, - сказал ему Петр.
– Не в чем, брат, меня обличать, - проговорил кротко, но не совсем спокойно Семен.
– Не в чем? А ну-ка, сказывай, как молодым бабам десятины меряешь? Что? Потупился? Сам ведь я своими глазами видел: как, голова, молодой бабе мерять десятину, все колов на двадцать, на тридцать простит, а она и помни это: получка после будет!
Семен не вытерпел и плюнул.
– Тьфу, греховодник! Мели больше!
– проговорил он.
– Ты не плюйся, а водку-то поднеси, - сказал Петр.
– Мелево, мелево и есть, - говорил Семен, поднося водку.
Петр, выпив, опять надолго закашлялся каким-то глухим, желудочным кашлем.
– Вели подносчику-то своему выпить: у него давно слюнки текут, обратился он ко мне, едва отдыхая от кашля, и замечанием этим сконфузил и меня и Семена.
– Выпей, Семен; что ж ты сам не пьешь?
– поспешил я сказать.
– Слушаю-с, - отвечал растерявшийся Семен, налил себе через край стакан и выпил.
– Я теперь пойду и отнесу штоф в горницу, - прибавил он.
– Ступай, - сказал я.
Семен ушел. Он, кажется, нарочно поспешил уйти, чтоб избавиться от колких намеков Петра; тот посмотрел ему вслед с насмешкою и обратился ко мне: