Пляска смерти.
Шрифт:
Мгновенно сделавшись серьезным, полковник крикнул:
— Саперная рота, водители автомашин, связные, писари, повара — ко мне! Сзади нас русские!
Люди сбегались отовсюду — из штаба, различных укрытий — и незамедлительно вставали в строй. В этот момент русские, численностью до роты, пошли в атаку. Вместе со всеми я стрелял, не целясь, из автомата по пшеничному полю. Ответный пулеметный огонь вынудил нас залечь. Выпуская магазин за магазином, я заметил упавшую на меня тень. Оглянувшись, я увидел в трех шагах от меня стоявшего во весь рост подполковника в белых кожаных перчатках и с пистолетом у пояса.
— Правее, ребятки, еще правее. И лучше цельтесь… Заставь замолчать этот пулемет, Франц, — обратился он к пулеметчику. — Дай несколько
Видя такое, я тоже поднялся, но, должен признаться, не очень поспешно. Теперь я мог кое-что разглядеть. Через мгновение все наши солдаты встали и бросились в контратаку. Русские побежали… прямо под ружейно-пулеметный огонь подходивших подкреплений, шедших нам на помощь.
Тем временем к нам присоединились все подразделения нашего батальона. Над нашими головами начал кружить германский воздушный корректировщик артиллерийского огня. Наконец-то артиллерия поддержит нас! Но не успели мы опомниться, как вокруг нас стали рваться снаряды противника. Особенно досталось командному пункту. И вновь над нами закружил немецкий самолет-корректировщик, и опять на нас обрушился град снарядов с необыкновенной точностью. Среди солдат возникло замешательство. А огонь уже вели 280-миллиметровые тяжелые орудия. Земля под ногами шаталась и вздрагивала.
— Черт побери! Да ведь это летает русский! — вскричал стоявший рядом со мной Кауль, указывая на самолет.
И верно, как бы в подтверждение его слов вражеские снаряды вновь посыпались на нас с уничтожающей точностью. Санитары не успевали уносить раненых. Командный пункт перенесли в другое место, а мы рассредоточились среди деревенских строений. Между батальоном и дивизией шел оживленный обмен радиограммами. Наконец было получено разрешение открыть по немецкому самолету огонь, и когда он появился снова, то оказался в плотном кольце разрывов. Самолет набрал высоту и продолжал кружить над нами. И опять, в который раз, наши позиции накрыл артиллерийский залп противника. Затем самолет исчез. Вероятно, легкий немецкий самолет F-156 «Шторьх» когда-то попал в руки неприятеля и теперь использовался против нас, сохранив все опознавательные знаки люфтваффе. К вечеру враг был разбит и оттеснен к Рокитнянским болотам.
Как бы уравновешивая эту победу, дивизии пришлось затем в течение трех дней вести ожесточенные оборонительные бои на отрезке в шесть километров вдоль главной магистрали. В этот период прошел слух, что Буденный намерен нанести сокрушительный удар по нашему правому флангу.
Хотя противник обладал значительным численным превосходством и беспрерывно подтягивал резервы, наша дивизия, невзирая на тяжелые потери, стойко отражала все атаки и даже несколько расширила занятую территорию.
В конце концов нам предоставили один день отдыха в селе Мотышине. Здесь я впервые встретил украинских промышленных рабочих, занятых в гончарных мастерских по соседству. Мне было чрезвычайно любопытно потолковать с людьми, представителями класса-гегемона в раю трудящихся, тем более что один из них, поляк по национальности, говорил по-немецки.
— Как мы живем? — повторил он мой вопрос. — Описать не трудно… Мы зарабатываем около четырехсот рублей в месяц. Пара ботинок стоит пятьсот — шестьсот рублей, костюм не меньше шестисот рублей. Буханка хлеба — девять рублей, килограмм мяса — пятнадцать рублей.
— Но так жить невозможно, — заметил я.
— Их это не беспокоит, — пожал плечами поляк. — Директор получает, разумеется, три тысячи, а инженеры — не менее тысячи пятисот.
Я стал сомневаться, уж не ослышался ли я.
— И не только это, — продолжал поляк. — Наши магазины отличаются по ценам и набору товаров от тех, которыми пользуются инженеры, директора и члены партии. Простой рабочий не может покупать где захочет, а только в магазине потребительской кооперации, к которой прикреплен. И он не может приобретать по желанию, а многое — лишь по распределению.
— У сотрудников НКВД, командиров Красной армии и партийных работников опять же свои закрытые магазины, — подхватила, протиснувшись сквозь окружавшую меня толпу, старая женщина из немецких переселенцев. — Мы даже не знаем, что они там получают, но все они выглядят достаточно упитанными и хорошо одетыми. У нас же все по-другому… Положим, вы хотите купить пальто за четыреста рублей, зеленое и сорок шестого размера. Продавец же сует вам с вешалки красное и пятидесятого размера. Возьмете вы или нет — это ваше дело: других все равно нет. По правде говоря, мы рады вообще что-то надеть, причем откладывая деньги на покупку целый год.
— Но у вас же пролетарская демократия? — возразил я. — Почему вы не предпримете что-то во время выборов?
В ответ на мои слова сначала воцарилась тишина, затем раздался дружный смех.
— Список для голосования, — пояснил поляк, утирая катившиеся по щекам слезы, — всегда возглавляли Иосиф Сталин и Молотов, затем шли Жданов, Берия и остальные члены Центрального комитета. Потом — местные кандидаты от коммунистов и блока беспартийных. Все — на одном бюллетене, единственном, допущенном для голосования. Такой порядок был определен избирательным законом 1936 года. Других списков не было, а не голосовать совсем — значило напрашиваться на неприятности. Так что если вы дорожили своей жизнью и свободой, то шли и голосовали вместе со всеми. Это и есть так называемая «пролетарская демократия».
Присутствовавшие продолжали описывать механизм функционирования системы. Избранные «свободно» депутаты представляли 16 (с 1940 по 1956 г. существовала также Карело-Финская ССР. — Ред.) советских республик: около 650 оплачиваемых подхалимов заседало в Верховном Совете, еще около 650 — в Совете национальностей. Десятки министров и членов правительства являлись простыми ведомственными чиновниками. Все решения принимали узкий круг членов Политбюро и Центральный комитет правящей с 1917 г. коммунистической партии; именно они определяли судьбу 200-миллионного (на 1 сентября 1940 г. население СССР составляло 191,7 млн, к началу войны — около 195 млн. — Ред.) населения. И назначали на эти посты вышеперечисленных «членов» не миллионы граждан, которыми они управляли, и даже не 6 миллионов членов партии, а верхушка партии, и прежде всего Иосиф Сталин. Это была диктатура, какой не знала новая история. И цари, например Наполеон, были, если сравнивать с этой диктатурой их режимы, можно сказать, грудными младенцами. Сталин и его люди осуществили то, о чем многие диктаторы и императоры лишь мечтали. Верхушка партии определяла порядок поведения и условия существования людей, контролировала их мысли и поступки, бесцеремонно вторгалась в семейные отношения, безраздельно властвовала над жизнью и смертью своих граждан. А Сталин был поистине всесильным диктатором.
— Это и есть суть того, что за рубежом называют «пролетарской демократией», — сказала старая немка. — Насколько распространено данное заблуждение, свидетельствуют ваши же вопросы, вопросы немецкого солдата. Но в самой России дошло до того, что люди, голодая и нищенствуя, не ропщут, полагая, что иначе и быть не может. Они дорожат своими оковами, не изведав ничего другого!
На этом беседа закончилась: был получен приказ к выступлению.
В этот вечер мы остановились в довольно крупном селе. Как только местные жители заметили, что я стараюсь установить с ними контакт, сотни мужчин и женщин
обступили меня. Интеллигентного вида юноша ухватил меня за рукав.
— На протяжении многих лет мы, украинцы, страдаем и умираем, — заявил он. — Теперь мы можем расквитаться. От вас, немцев, нам ничего не нужно, мы же готовы на все. Дайте нам только винтовки и боеприпасы.
Волнуясь, юноша последние слова произнес по-украински, и толпа мгновенно дружно подхватила:
— Пушек! Пушек!
— Я всего-навсего рядовой солдат, — ответил я, глубоко тронутый проявлением искренних чувств, — но горячо надеюсь, что ваше желание будет удовлетворено.