Пляска смерти
Шрифт:
— Я не…
— Ладно, молчи. Все равно я слушать ничего не желаю!
— Тогда поговори с ней. Чего ты ждешь?
Этот брошенный ему вызов заставил его недоверчиво всмотреться в ночь, окружающую его. И теперь его взгляд улавливал только голый остов пейзажа, окаменело застывшие, непонятные предметы в нем, какие-то обнаженные, облупившиеся, жадно отбеленные до самых костей лунным светом. Взор блуждал по окрестностям, мысленно уносился все дальше и дальше и не встречал ничего, кроме мертвенно-бледной неподвижности земли, священного безмолвия ее пространств, их безлюдности и пустынности, не нарушаемых даже дуновением ветерка. И, словно обуглившиеся уже свидетели какой-то прошлой жизни, еще кое-где местами проступали куски асфальта…
Но
— Вставай, — говорит он Морфаку, — Идем.
Он берет его за руку и крепко сжимает в своей.
…Заглушая друг друга, горланят певцы, звучит какая-то судорожная музыка, и слышатся знакомые мотивы; сверкают мириады огней; развешанные повсюду в парке лампочки кажутся ночью яркими созвездиями — одни горят не мигая, другие загораются волнообразными вспышками; вокруг стоит грохот, как от трясущихся по мостовой повозок, и гул толпы. Гудит, взрываясь криками, ярмарка; голоса взлетают вверх и растворяются в прозрачном облаке световой пыли, которая слепит глаза, щекочет ноздри, смешиваясь со сладковатым запахом жареных пончиков.
Она там. Он ее сразу увидел в этой сумятице, ее тонкий силуэт — словно отпечаток тишины на этом гудящем фоне. С перехваченным от волнения горлом Родван следит теперь только за этим движущимся ясным пятном, выхватывая его из толпы, изолируя от окружающих. Остается только она и ее улыбка. Она и ее пленительный облик.
Вдруг он замечает, что она о чем-то непринужденно и весело болтает с подружкой, такой же оживленной, как и она сама; потом видит, как она идет в сопровождении какого-то мужчины и высокой женщины, Родван наблюдает за ними и за аттракционом «русские горки», где он остановился. Машинально он нащупывает в глубине кармана украшенную резьбой рукоятку своего кинжальчика. Снова его бросает в жар, а ладонь покрывается испариной, но он не чувствует ничего, кроме выступов резьбы, которых касаются его пальцы. И в этот момент он видит, как она и с нею еще трое людей проходят перед ярко освещенным киоском вещевой лотереи и как она, заметив Родвана, посмотрела на него. Родван вдруг понял, что мужчина, который шел рядом с ней, — жандарм. Ее отец. Ну конечно же, отец! Затянутый в свою униформу, в военной фуражке — ну, словом, жандарм! Жутко хочется расхохотаться, Родван просто задыхается от этого желания, но только еще крепче сжимает кинжал, до боли в руке. Надо во что бы то ни стало удержаться от смеха, они не должны его слышать. Он рассеянно наблюдает за двумя вертлявыми, размалеванными, в задравшихся юбках старыми девами, испускающими пронзительные крики при спусках и подъемах на каскадах «русских горок». Все хохочут, глядя на них, собрались любопытные, их становится все больше. А Родван, сам не понимая почему, как-то успокаивается, душа его затихает, как вечерние сумерки. И глаза его обращаются туда, где стояла она, боясь ее там не увидеть. Однако она по-прежнему там. Только сменила позу. И как будто это уже и не она, а какая-то другая девушка. Родван догадывается, что она хочет удержать своих спутников, видит ее жесты. Это, конечно, она, но словно и кто-то другой. Неумолчный грохот и шум, царящие на площади, кажутся еще сильнее. Менее резкими, но более гулкими. И где-то подспудно начинает расползаться тишина, потом она постепенно заглушает все звуки — и музыку, и слова, а потом и мысли, которые то возникают, то отлетают куда-то далеко-далеко. И в этой слышимой только им тишине, где, как сквозь желтый густой туман, просвечивает множество ярких булавочных
Не раздумывая, он бросается в ту сторону, куда она ушла. Он огибает бараки, в которых находятся тиры, ищет ее повсюду. До него доносятся короткие сухие очереди стрельбы. Никого не видно. Между «дворцом ужасов» и площадкой для игры в «автомобильные пробки» открытый проход. Он идет по нему, но тоже никого не видит. Бегает в разных направлениях, потом возвращается на прежнее место. Никого.
Тогда он как безумный бросается в гущу безликой толпы, которую пронзают насквозь вспышки света и взрывают приступы хохота.
Но девушки нигде нет.
Задыхаясь, он останавливается. От резкого освещения все дрожит перед его глазами. «Надо, — думает он, — вернуться. Да, вернуться на прежнее место. Она придет туда за своими спутниками, которые, наверное, все еще ждут ее. И там я ее увижу». Он бежит в обратном направлении, и вот он снова перед «русскими горками», на том самом месте, где находился несколько минут назад. И видит ее прямо перед собой. Она стоит и смотрит на него своими зелеными, как листья марены, глазами и улыбается ему, находясь всего в одном лишь шаге от него. И эта улыбка, спокойная и непроницаемая, устремляется ему навстречу. Сердце Родвана готово вырваться из груди.
И вот, когда он замер в ожидании, она преодолела тот единственный шаг, который разделял их, и сказала ему тихо:
— Простите.
И прошла мимо. А луна-парк продолжал сверкать холодным безразличием своих огней.
— Никому еще не удавалось заткнуть мне рот, если я хотела говорить. Нет, еще не родился такой, и сегодня пока этого не случится!
На улице уже собралась куча народу, а Бабанаг продолжал мне кричать:
«Дело кончится тем, что тебя арестуют! Пойдем отсюда! Пойдем!»
«Да что с тобой? Чего ты дрейфишь? — спрашиваю его. — Зачем надо отсюда уходить и почему меня должны арестовать?»
«А потому, что ты болтаешь слишком много, чертовка! Ты что, не видишь, как они уши навострили?»
«Но я никому зла не причиняю!»
«Это как сказать, Арфия!»
И опять он принялся за свое:
«Лучше я останусь один!»
«Сменишь ты свою пластинку или нет? Я, честное слово, просто не знаю, что с тобой сделаю!»
«Нет уж, лучше быть круглым сиротой! Ты слишком заботишься о том, что тебя вовсе не касается!»
«Хотела бы я знать, что меня не касается!»
Он обхватывает голову руками. Охает. А я ему говорю:
«Видишь, ты только и можешь, что кряхтеть, как крот, да кудахтать».
«Он не кряхтит», — отвечает он мне и продолжает еще больше стонать и охать.
«А что же он делает?»
«Не знаю».
«Вот видишь, не знаешь, а еще болтаешь, несешь незнамо что!»
Он мне уже надоел, я устала от него. Больше не обращаю на него внимания. Оборачиваюсь к людям, которые на нас глядят во все глаза. Их стало еще больше, подходят все новые и новые — ну просто митинг какой-то. Все смотрят на нас. Но молчат, не говорят ни слова. Стоят на месте и глядят, словно пришли на богомолье.
«Ну, раз уж они здесь собрались, надо ими заняться», — говорю я.
«Вы еще не устали от тех, кто вам все уши прожужжал своими речами? — спрашиваю. — Кто вас утопил в потоке своих слов и кто только и знает, что петь одну и ту же песенку: „Надо жертвовать! Надо, чтобы народ принес себя в жертву!“ „А почему бы и нет? — можно было бы ответить им. — Вот именно! В жертву! Но только хорошо бы посмотреть, как это делается, пусть кто-нибудь из вас нам и покажет! Ваш пример будет полезен для народа! Ведь даже крохами с вашего стола можно накормить досыта всех нас! Ну что, не хотите ли начать?..“»